Я остался один. Вопрос был решен, и надо было с ним немедленно покончить. Я предпочитаю конец дела самому делу.
Я вошел в свою комнату. В комнате капитана Немо раздались шаги. Не надо было упускать случая свидеться с ним. Я постучал в его дверь. Ответа не последовало. Я снова постучал и нажал кнопку. Дверь отворилась.
Я вошел. Капитан был в комнате. Нагнувшись над своим рабочим столом, он был чем-то занят и, видимо, не замечал меня. Решив не уходить, не переговорив с ним, я подошел к нему. Он резко откинул голову, нахмурил брови и обратился ко мне недовольным тоном:
— Вы здесь. Что вам угодно?
— Я хотел с вами говорить, капитан.
— Но я занят, милостивый государь, я работаю. Если я вам предоставляю свободу уединиться, то полагаю, и я могу тем же пользоваться.
Прием был мало ободряющим. Но я решил все выслушать, чтобы на все ответить.
— Милостивый государь, — ответил я холодно, — я пришел переговорить с вами о неотложном деле.
— О каком, милостивый государь? — ответил он не без иронии. — Не сделали ли вы какого-либо открытия, которое ускользнуло от меня? Море, быть может, поведало вам новые тайны?
Мы были далеки от согласия. И прежде чем я успел ответить, он, указывая на манускрипт, лежавший на его столе, продолжал, но уже серьезным тоном:
— Вот, господин Аронакс, манускрипт, написанный на многих языках. Он содержит резюме моих исследований моря, и, если угодно будет Богу, он не погибнет вместе со мной. Эта рукопись, подписанная моим именем, дополненная историей моей жизни, будет заделана в особый футляр, который не будет ни промокать, ни тонуть. Последний из нас, оставшийся в живых на борту «Наутилуса», бросит футляр в море, и он поплывет туда, куда понесут его волны.
Имя этого человека! Его автобиография! Его тайна! Все это будет в один прекрасный день открыто.
Но в данную минуту я видел в этом его сообщении только предлог приступить к делу, по которому я пришел.
— Капитан, — отвечал я, — я могу только радоваться тому, что вы решили так поступить. Плоды ваших изучений и наблюдений не должны погибнуть. Но мне кажется, что вы пользуетесь слишком примитивным средством. Кто знает, куда унесут волны ваш манускрипт и в чьи руки он попадет? Не найдете ли вы более подходящим, если вы или кто-либо из людей вашего экипажа…
— Никогда, господин профессор, — быстро оборвал мое недосказанное предложение капитан Немо.
— Но я и мои товарищи, мы готовы хранить этот манускрипт, если вы возвратите нам свободу.
— Свободу! — воскликнул он, вставая.
— Да, капитан, и именно по этому поводу я и хотел с вами говорить. Вот уже семь месяцев, как мы пребываем на вашем корабле, и я сегодня вас спрашиваю от имени моих товарищей и от моего имени, намерены ли вы нас задержать здесь навсегда?
— Господин Аронакс! — воскликнул капитан Немо. — Я вам отвечу сегодня то же, что я вам ответил семь месяцев тому назад: кто входит на «Наутилус», тот не должен покидать его.
— Ведь вы налагаете на нас рабство!
— Называйте это каким вам угодно именем.
— Но повсюду раб сохраняет за собой право возвратить себе свободу! И всякие средства он будет считать хорошими.
— А кто вам отказывает в этом праве? — ответил капитан Немо. — Разве я вас связывал клятвой?
Капитан смотрел на меня в упор, сложив руки на груди.
— Милостивый государь, — ответил я, — еще раз возвратиться к этому вопросу ни я, ни вы не пожелаете. Но раз мы его возбудили, то надо с ним и покончить. Я вам повторяю, что вопрос касается не только моей личности. Для меня наука — помощь, могущественное отвлечение, заставляющее забыть окружающую обстановку и стремление к другим интересам жизни, она для меня наслаждение, страсть. Как и вы, я могу жить в неизвестности, изолированно, одной хрупкой надеждой, что когда-либо в будущем мир ознакомится с результатом моих трудов с помощью таинственного снаряда, доверенного произволу волн и ветра. Одним словом, я могу вами восхищаться, следовать за вами, но у меня есть еще другие взгляды на вашу жизнь, которые заставляют видеть ее окруженной сложностями и тайнами, к которым ни я, ни мои товарищи не имеем никакого отношения. И даже когда наше сердце билось сочувственно вам, тронутое вашими огорчениями или восхищенное вашим гением и мужеством, мы должны были подавить в себе проявления этих симпатий, которые вызывают красота и добро, не разбирая, проявляет ли их друг или враг. Итак, это сознание, что мы чужды всему, что вас трогает, ставит нас в невозможное положение, крайне тягостное и лично для меня, и в особенности нестерпимое для Неда Ленда. Каждый человек, уже потому, что он человек, стоит того, чтобы о нем думали. Спрашивали ли вы себя, какие планы мщения могли породить любовь к свободе, ненависть к рабству в такой натуре, как канадец; представьте себе его думы, замыслы, попытки…
Я замолчал. Капитан Немо встал.
— Пусть себе Нед Ленд замышляет, создает планы и покушается на что ему угодно, какое мне до этого дело? Ведь не я его искал! Не для своего же удовольствия я его держу на своем корабле! Что же касается вас, господин Аронакс, то вы можете все понять, даже мое молчание. Больше я ничего не могу вам ответить. Пусть этот первый ваш приход для объяснения этого вопроса будет также и последним, так как во второй раз я не найду нужным даже выслушать вас.
Я удалился. С того дня положение наше стало очень натянуто. Свой разговор с капитаном я передал моим товарищам.
— Теперь мы знаем, — сказал Нед, — что нам ничего не приходится ожидать от этого человека. «Наутилус» приближается к Лонг-Айленду. Мы бежим, несмотря ни на какую погоду.
Но небо становилось все мрачнее и мрачнее. Симптомы урагана были аалицо. Атмосфера принимала беловатый, молочный цвет. Верхние облака собирались в грозовые, нижние быстро неслись. Море шумело, производя сильное волнение. Птиц уже не было видно, за исключением спутника бурь — буревестника. Барометр падал, показывал значительное сгущение паров в воздухе, который также насыщался и электричеством. Борьба стихий близилась.
Буря разразилась днем, 18 мая, как раз в то время, когда «Наутилус» находился на высоте Лонг-Айленда, в нескольких милях от морских каналов Нью-Йорка. Я могу дать описание этой бури, так как капитан Немо, по какому-то непонятному капризу, не захотел укрыться от нее под водой, и «Наутилус» все время плыл на поверхности бушующего моря.
Дул юго-западный ветер и весьма свежий, то есть со скоростью пятнадцать метров в секунду, но к трем часам вечера его скорость возросла до двадцати четырех метров. Эта скорость и порождает бурю.
