Ознакомительная версия.
Допустим, вы увидите колонны, которые не несут никакой нагрузки и просто приставлены к зданиям, увидите колодцы, в которых никогда не было воды, обнаружите стены, независимые от построек, существующие сами по себе и возведённые неизвестно зачем. Впрочем, конечно, всё имеет более-менее прозаическое объяснение: это и подарки крестоносцев, вернувшихся в город с военными трофеями, это и свидетельства загадочных ритуалов венецианских купцов, и следы, оставленные морем, столь неравнодушным к творению человеческих рук. Но для нас, впервые увидевших этот город, всё это не имеет никакого значения. Мы зачарованы и удивлены. Мы смотрим по сторонам, и всё виденное навсегда оседает в нашей растревоженной памяти.
От кого-то я слышал, что для всякого предмета имеется своё расстояние, с которого он кажется наиболее привлекательным. Живописцы обычно выбирают трёхкратное расстояние до объекта. В такой удалённости предстаёт вам Венеция, когда вы сидите на носу речного трамвайчика, идущего по Гранд-каналу. Такой же вы непременно её увидите с картин Джованни Антонио Каналетто или Франческо Гварди.
Я же позабыл обо всех правилах живописи и наблюдал за городом с разного расстояния. Забрался даже на самую высокую его точку – Кампанилу Сан-Марко, откуда Венеция предстаёт с высоты полёта птиц и откуда видны все её острова, почти неразличимы детали зданий и откуда совершенно невозможно разглядеть отдельных людей. Скажу определённо, что для Венеции правило «оптимального расстояния» не работает, поскольку любой объект городской среды меняет свои свойства даже при незначительном изменении точки обзора. Стоит вам приблизиться к чему-либо, привлекшему ваше внимание, как вы уже не узнаёте его. Здесь ничего не повторяется дважды, и вы сколь угодно долго можете ходить одним и тем же маршрутом, всякий раз собирая на своём пути всё новые и новые впечатления. Возможно, взгляд «цепляет» незамеченные ранее детали, фокусируется на иных видимостях и придаёт значение иным формам и очертаниям. Здесь любая сущность имеет и особое карнавальное измерение, для которого свойственно наличие нескольких планов восприятия. Дробность, фрагментарность, отсутствие цельности – этим Венеция радикально отличается от моего города, Северной Венеции, как его нередко называют, да и от Рима и Флоренции, пожалуй, тоже.
В Венецию совершенно необязательно приезжать в конце февраля, ко времени официального старта венецианского карнавала. Здесь и так карнавал не прекращается ни на минуту: все люди, собравшиеся вместе с разных концов земли прибыли сюда ни за чем иным, как для встречи с городом и самим собой, даже если они не отдают себе в этом отчёта. И заняты все исключительно общением с городом и самими собой, до остального просто никому нет никакого дела. А, следовательно, никакая маска вам попросту ни к чему. И прибыли вы не на острова романтики и любви, как вам представлялось вначале, а оказались на зыбкой почве одиночества, чтобы внимательнее разглядеть своё истинное отражение в зеркальной воде городских каналов. И неважно: ощущаете вы это или нет, ибо хорошо известно основное правило карнавала, что чем активнее человек являет окружению своё карнавальное самовыражение, тем в большем одиночестве он находится. Как и то, что всякий карнавал – это подлинный триумф уединения в многоголосой толпе.
Мне, как представителю иных культурных традиций, было весьма странно, что итальянцы избрали своей столицей карнавалов именно Венецию. Я с удивлением узнал, что во многом, к чему обращаются итальянцы во время праздника, существует особый, религиозный смысл и, следовательно, он воспринимается ими исключительно как светлое начало. Восточным славянам даже не пришло бы в голову устраивать нечто подобное на территории, где кругом вода и мосты – испокон веку мосты и водоёмы считались у моих предков «нечистыми местами», от которых вменялось держаться подальше. И тем более было бы совершенно недопустимо использовать атрибутику, символизирующую нежить и небытие. Хотя, как мне случилось убедиться, итальянцы категорически отказываются признавать в зловещей, на мой взгляд, символике таковую, находя в ней даже нечто забавное.
Я поймал себя на мысли, что нигде более не думал столько о себе, о своём предназначении, о жизни и о судьбе, как здесь, в Венеции. Может оттого, что этот город так похож на наше внутреннее пространство, где не существует ближнего и дальнего, где прошлое и будущее скользит по грани настоящего и обнаруживает себя только в нём, где все расстояния, размеры и объёмы – суть не физические, а эмоциональные величины. Где любой предмет в своей прямой перспективе содержит и обратную, где всякая деталь имеет самостоятельное значение, где частное равно общему и целое не зависит от своих частей, поскольку имеет совершенно иную природу. Этот город, подобно отдельной человеческой жизни – явление исключительного, непредсказуемого порядка, он существует там, где никак не может быть городов, где должны ходить яхты и рыбацкие шхуны, плавать рыбы и кружить морские птицы.
Но Венеция стоит, возвышается посреди моря, сверкает мозаиками, порфиром и разноцветным мрамором, изгибается коваными балконами и ажурными лоджиями фасадов, смотрится в зеленоватую воду гирляндами окон, обрамлённых узорной кладкой и цветами, множится арками, украшенными колоннами и пилястрами. И везде, как огромные драгоценные кольца и ожерелья – мосты, спаянные из двух равноценных половин: рукотворной и половинки, отражённой в воде.
Однако при всей своей многоплановости и сложности, своём бесконечном многообразии и полифонии смыслов, остаётся понятие, существует слово, в котором город вновь собирается воедино и смотрится уже монолитно, как далёкий огонь или яркая звезда. Это слово – мечта. Мечта, которая не становится ближе, даже если тебе удалось подставить свои ладони под её горячие лучи.
Если и можно куда-нибудь поехать после Венеции, то разве что на отдых. К примеру, на Сицилию, на Капри, либо на побережье Одиссея, живописные скалы которого помнят не только легендарного героя, но видели богов и великанов, слышали чарующие песни сирен и пронзительные рожки фавнов.
У Италии, безусловно, есть ещё чем удивить вас, только вряд ли вы сами в состоянии будете воспринимать окружающее, поскольку не всегда чувство способно переводить во впечатления то, что находит вокруг себя разум. У любого человека существует некий предел, за которым он уже перестаёт удивляться. И я здесь, разумеется, не исключение.
В таком странном состоянии стороннего безразличного наблюдателя я и возвращался из Венеции в Рим. У меня непостижимым образом исчезла внутренняя речь, которая неизменно сопровождает любого бодрствующего человека. За окнами железнодорожного вокзала так же, как и вчера всё было погружено в феерию солнечного света, и вода Большого канала по-прежнему переливалась всеми оттенками жёлтого и голубого. Только всё то, что оставалось снаружи: катера, гондолы, переплетения стен и этажей с выступающими из них прямоугольными объёмами башен, казались отделёнными от меня не оконным стеклом, а чем-то более существенным, ибо вся эта пронизанная солнцем картинка лишь фиксировалась зрением, но не получала никакого внутреннего комментария. И было почти безразлично, что непостижимая и прекрасная Венеция уже встречала иных гостей, забыв про меня, не вспоминая больше о том, с каким восхищением я смотрел в её волшебные глаза, наполненные цветными миражами и вековыми тайнами.
Ознакомительная версия.
