Я поднялся следом за ним. Вокруг были сплоченные льды. Корабль только что вошел в них.
Впервые я видел столько льдов. Гигантское взломанное ветром и волнами поле уходило за горизонт.
Так вот куда отступили льды, которые некогда, в давние ледниковые времена, властвовали над землей, спускались на равнины Европы. Вот они где, оттесненные солнечным теплом, но не уничтоженные, не расплавленные!
Могучие, тяжелые льдины мерно поднимались и опускались. Казалось, ледяное поле дышит, давя волны своей тяжестью.
Когда-то такие льды заставляли поворачивать вспять заморских исследователей, объявивших Северный морской путь непроходимым. А вот советский моряк, Борис Ефимович, сам шел к льдам, не боялся их, знал, что они смиряют штормовую волну…
— Разве можно ударять так форштевнем? — отчитывал капитан штурмана Нетаева. — Раз навсегда запомните — не бейте сами льдин, вызывайте меня. Ведь корабль старенький… теперь вот проверяй заклепки во всех швах!
— Это же ледокольный пароход. Льдина легко раскололась, — оправдывался смущенный Нетаев, не зная, куда деть глаза.
— Ледокольный корабль! Да он почти мой ровесник! Его беречь надо… Путь надо выбирать между льдинами. Вот смотрите. Право на борт. Вот так, оттесняйте ее бортом, толкайте. Лево на борт! Стоп. Назад. Отступите. Вперед до полного. Теперь ударим легонько…
За кормой вскипала вода. Мелкие разбитые льдины ныряли и ошалело выскакивали из воды. Корабль, сотрясаясь всем корпусом, прорывался вперед. Льдина, расколотая форштевнем, трескалась, перевертывалась, уходила вниз под воду.
— Лево на борт! — командовал капитан. Голос его был резок, звучен.
Рулевой перебирал ручки штурвала.
— Не спите! — кричал на него капитан. — Быстрее. Еще лево!
Послушный корабль ловко уклонялся от встречи с льдиной и входил в проход, который угадывал Борис Ефимович.
Льды с хрустом и шорохом терлись о борта.
Остров Домовитый. Трудно себе представить более ироническое название. К вечеру мы добрались до него. Низменный пустынный островок, на котором не растет даже мох — одни камни. На пятачке каменистой отмели домик, тот самый, в котором жил со своими товарищами полярник Кушаков, впервые обследовавший и нанесший на карту Дальнюю Землю.
На острове Домовитом «Седов» менял полярников. Я побывал в домике станции. Меня сопровождал Степан Федорович Зимин, начальник зимовки, снова остающийся на острове. Показывал он мне свое хозяйство с некоторой гордостью.
— Вот форточка, — говорил он. — Из нее за одну зиму убито одиннадцать белых медведей. До чего беспокойные звери. Прямо в окна лезут.
В большой комнате было не слишком уютно. Здесь жили одни мужчины. Но все было устроено рационально, разумно. На стенных полках разместилась чудесная библиотека.
Начальник полярной станции был высокого роста. Он дотянулся до самой верхней полки и подал мне книгу Гончарова «Фрегат «Паллада».
— Собственноручная надпись автора, — показал он первую страницу.
Оказывается, библиотека была подарена полярникам одним советским ученым — страстным библиофилом.
Степан Федорович Зимин повел меня по своим «производственным цехам», как называл он площадку с метеобудками, похожими на пчелиные улья, ветряк, антенну, машинное отделение с бензиновыми движками, аккумуляторную, радиорубку.
— Замечательное место, — говорил он про остров Домовитый. — Живем весело. Кругом красота, — он сделал широкий жест.
Я с недоверием взглянул на каменистую гряду острова.
— Сомневаетесь? — усмехнулся полярник. — Пойдемте, покажу, — и он повел меня на гряду.
Камни хрустели под ногами. Я рассматривал своего спутника. Ему стало жарко, и он снял шапку. У него были коротко стриженные волосы, прямоугольный лоб над лохматыми бровями, чуть прищуренные, веселые глаза, выступающие скулы и тяжеловатый подбородок. Движения его были подчеркнуто спокойны. Верно, он никогда не торопился.
Я знал, что Зимин лет пятнадцать прожил в Арктике, побывал едва ли не на всех островах.
— Первый месяц отпуска, — говорил он мне по дороге, — по театрам хожу, никак насмотреться не могу. Второй месяц — на юг. Лежу под пальмами — от жары пропадаю. Терплю — тепла набираюсь. А третий месяц — уж и не знаю, куда себя деть. Такая тоска возьмет, что хоть вой… За пригоршню снега годовую бы надбавку отдал… Однажды даже с альпинистами увязался, только бы льды повидать… А когда доберешься снова до Арктики, увидишь свои просторы… сердце замрет, — и Зимин опять по-хозяйски повел вокруг рукой.
Мы с ним стояли на гряде, откуда открывался вид на взломанное ледяное поле.
Освещенное солнцем, оно поразило меня. Изломы льда сверкали, я видел равнину драгоценных камней, переливавшихся голубым, зеленоватым, ослепительно белым цветом. До самого горизонта виднелись следы борьбы титанических сил, которые взломали белую равнину, раскололи ее, подняв там и тут бесформенные торосы со сверкающими алмазными гранями.
— Какая сила… какая сила! — невольно вырвалось у меня.
Зимин задумался, потом сказал:
— Смотрел я, как ваш корабль через льды к нам пробивался. Корабль у вас знаменитый. И борта у «Георгия Седова» крепкие, железные и форштевень стальной. Машина могучая, в два раза мощнее, чем у такого большого корабля, как «Беломорканал». А вот представьте себе, как среди льдов на резиновой лодке плыть.
Я искрение удивился:
— Как это на резиновой лодке?
— Да… на резиновой лодке. Был такой случай. Хотите, расскажу вам про мальчика Федю?
— Конечно.
Мы сели на камни. Видя перед собой поле сверкающих льдов, я живо представил себе все, о чем рассказывал Степан Федорович.
«На острове нас было четверо. Остров был так же гол и скалист, как этот. Только лед да снег. Мы сообщали по радио сведения о погоде и льдах. В «бюро погоды» на картах появлялись цифры, позволяющие делать прогнозы. По ним капитаны кораблей знали, как движутся льды, и верно выбирали путь. Летчики решали, можно ли вылететь.
Во время Отечественной войны наши сведения стали особенно ценными.
Мы с Иваном Григорьевичем Тереховым, начальником полярной станции, просились на фронт. Нам сказали коротко — надо нести военную вахту на нашем острове. Мы и остались. С нами была жена начальника Мария Семеновна, радистка, и десятилетний Федя, сын Тереховых.
Федя хотел стать моряком. Мы с ним дружили и вместе изучали морские лоции, найденные в книжном шкафу.
Паренек он был немногословный и серьезный, такой же приземистый и широкоплечий, как отец. Над кроватью Феди висел портрет знаменитого капитана Воронина. На тумбочке всегда лежали книги об Арктике.
