Два других члена команды составляли ядро нашего пробного похода. Пол Харрис прибыл вместе со мной, чтобы делать фотографии. Пол, англичанин тридцати лет с небольшим, работал профессиональным фотографом в Лондоне; я познакомился с ним в Ирландии, в моей родной деревне, куда он прибыл фотографировать по заданию редакции. Позднее, когда я написал ему с вопросом, не хотел бы кто-нибудь из его знакомых отправиться в экспедицию в Монголию, он тут же вызвался ехать сам, поскольку его более всего интересовала съемка на открытом воздухе; кроме того, он стремился к новым впечатлениям. Я не сомневался, что Пол будет хорошим спутником. Он уже бывал в горных экспедициях в Южной Америке и Непале, пылал энтузиазмом и умел приспосабливаться к ситуации. И, что самое главное, он старался сделать свою работу как можно лучше, даже тогда, когда для этого требовалось встать задолго до рассвета, чтобы оказаться в наиболее удачной точке и успеть сделать снимок при наиболее подходящем освещении.
Байяр же был направлен в качестве второго оператора помочь мне снимать документальный фильм о нашем путешествии. Байяр был сотрудником монгольской телестудии — эта организация с названием более внушительным, чем она сама, располагалась в обшарпанном здании возле улан-баторской телевышки. Когда-то в прошлом, должно быть, монгольская телестудия была солидной организацией и выпускала новостные ролики и небольшие документальные фильмы типа тех, которые предпочитали снимать в странах Восточного блока. Как и во всем мире, киносъемки новостей стали вытесняться видеосъемкой, и телестудия пришла в заметный упадок, так что ветеранам с кинокамерами и операторам звукозаписи приходилось нелегко — они были вынуждены работать на старенькой технике, а все финансирование доставалось их блистательным собратьям с видеокамерами. Байяр стойко придерживался старых традиций, то есть съемки на кинокамеру. Сын пастуха, он обучался в московской школе кино, где прошел краткий курс киносъемки, проводившийся в рамках подготовки кинооператоров из «дружественных соцстран», а по возвращении получил распределение на монгольскую телестудию, где проработал двадцать лет. Это был стройный человек маленького роста, подвижный и остроумный. Мы с Полом поразились, узнав, что он уже дедушка. Это казалось невероятным — настолько Байяр походил на мальчишку.
Байяр прибыл к месту встречи с видавшей виды кинокамерой, которой было, пожалуй, лет тридцать, не меньше; во время съемки она тихо ворковала. Эту старушку он ставил на тяжелый деревянный штатив, тоже «винтажный», и перед тем, как посмотреть в видоискатель, поворачивал свой островерхий головной убор из кожи задом наперед. В галифе и черных кожаных сапогах он будто сошел с экрана голливудского фильма двадцатых годов. Техника съемки у него не была идеальной — в мешке для смены пленки было полно пыли и волосинок, а отснятые катушки он не убирал в металлические коробки, а небрежно заворачивал в потрепанные черные бумажные пакеты, — но его жизнерадостное отношение к делу было огромным плюсом. Он вырос на природе и умел обращаться с лошадьми и разбивать лагерь не хуже остальных членов группы, а во время пробного походу потряс меня тем, что положил свою массивную камеру, у которой было столько выступающих деталей и металлических углов, в тонкий полотняный мешок и повесил себе за спину. Так делать не рекомендуется, но противоударных чехлов для кинокамеры в Монголии не достать. Камера при каждом шаге лошади колотила его по ребрам; должно быть, это было мучительно больно. И все же всякий раз, когда я встречался с ним взглядом, Байяр хитро подмигивал и широко улыбался. Ему исключительно шло его имя, означавшее «счастливый».
Герел заранее договорился о прокате лошадей и предоставлении проводников с местной сельскохозяйственной коммуной. По воле партийных теоретиков и чиновников сельская Монголия разделена на провинции, так называемые аймаки, дробившиеся, в свою очередь, на более мелкие единицы — сомоны. Сомон по сути представлял собой территорию, на которой работал большой коллектив, или коммуна, организовывавшая труд всех жителей данной территории. У сомона имелась собственная администрация — так называемый центр сомона, иногда представлявший собой всего пару дюжин построек и небольшую взлетно-посадочную полосу с грунтовым покрытием. Здесь, как это бывает в классической централизованно управляемой экономике, сомонный комитет руководил жизнью пастухов и их семей, распределял общественные стада, обеспечивал всем необходимым, и ему же члены коммуны сдавали продукцию, направляемую затем центральному руководству страны. При этом каждый пастух имел право держать некоторое количество животных в собственном хозяйстве; соотношение частного и общественного поголовья зависело от правил, действующих в соответствующий период, и от характера местности — доля крупного рогатого скота и лошадей, принадлежавших частным владельцам, доходила до 15 процентов.
И вот утром 17 мая в лагерь прискакали полдюжины пастухов, каждый из которых привел еще три-четыре лошади: часть принадлежала частным владельцам, остальных нам выдало напрокат коллективное хозяйство. Трудно сказать, кто в этом разношерстном сборище выглядел пестрее — всадники или лошади.
Разномастные животные привычны для этих мест — угловатые, низкорослые, нечесаные, неподкованные, головы слишком крупные по сравнению с туловищами, да и сложение неказистое. Все они были меринами, поскольку кобыл в Монголии держат ради молока и для разведения, а жеребцов оставляют мало — последним часто не стригут гриву, и она вырастает до земли, так что кажется, что конь вот-вот на нее наступит. В то утро мы увидели обычных рабочих меринов — это были неухоженные, малосимпатичные, но невероятно выносливые создания, в которых совершенно не чувствовалось работы селекционеров и не было ни капли грации. Эти животные только что пережили обычную для Монголии зиму, во время которой им случалось стоять хвостом к ветру, когда выли метели, принесенные из Сибири; лошадки добывали себе пропитание, когда растения уже погибли от лютых морозов. Именно таких лошадей выбрал для своей антарктической экспедиции капитан Скотт, и они тащили его сани в начале похода к Южному полюсу, и с их помощью войска Чингисхана могли форсированным маршем проходить 80 миль в день. Теперь же нам с Полом предстояло самим скакать на них.
Пастухи казались не менее выносливыми; все они были одинаково одеты: высокие черные сапоги, поношенные рабочие дээлы, на голове — либо шерстяная шапка с кисточкой, либо поношенная фетровая шляпа с полями, придавшая им поразительное сходство с южноамериканскими гаучо. Они тихо подъехали к краю лагеря, привязали к деревьям своих полудиких лошадок, чтобы животных не напугали незнакомцы, а потом прошли в лагерь, где их угостили чаем и сигаретами. Они с любопытством глянули на нас с Полом, а затем вежливо переключили внимание на наших монгольских товарищей, все еще не закончивших обсуждать планы. Следить за ходом разговора было невозможно. Во-первых, лица монголов казались мне особенно непроницаемыми, настолько бесстрастными, что по сравнению с ними даже лица китайцев могли бы показаться красноречивыми. Во-вторых, в монгольском языке мне было не за что зацепиться. Хотя он, как утверждают, относится к алтайской группе языков и родственен турецкому, монгольский настолько не похож на современный турецкий, что я, несколько месяцев во время путешествия по следам крестоносцев общавшийся с жителями турецких деревень, не мог разобрать ни слова в резком и быстром разговоре на монгольском. Когда спорившие начали выходить из себя, голоса их зазвучали громче и на более высокой ноте, и наконец разговор стал напоминать стычку двух котов, фыркающих и брызжущих слюной до тех пор, пока один не бросится на другого.
