— Сэр, я только в такой форме могу написать опровержение.
— Сэр, вы ошибаетесь! И если вы осмелитесь еще раз повторить то, что вы сказали, вы сделаете это на свой риск, потому что, клянусь таким-то, сэр, я изобью вас до полусмерти, а может, и более того! Итак, соизвольте понять, что я требую, чтобы вы подписали заявление, составленное совсем не так!
— Мистер Уинтерс, я отнюдь не хочу вас раздражать, но вместе с тем мне совершенно невозможно написать его иначе. Если вы намерены принудить меня подписать какой-либо документ, то извольте продиктовать его Филипу Линчу, и тогда я, если только найду возможным, подпишусь под вашими словами, однако такого заявления, какое вы от меня требуете, я подписать не в силах. Уверяю вас, сэр, что не шучу.
— Вот что, сэр. Пора кончать волынку — я и так порядком провозился тут с вами! Я поставлю вопрос несколько иначе. Вам известно, что эти обвинения (указывая на газету) ложны?
— Нет.
— Вам известно, что они основаны на фактах?
— Лично я не имел возможности убедиться в том.
— Почему ж вы их у себя напечатали в таком случае?
— Потому что, если воспринимать их правильно, в контексте, то окажется, что то, что вы принимаете за обвинения, на самом деле суть серьезные и дельные предложения, высказанные в ответ на запрос корреспондента, собравшего ряд загадочных фактов.
— Разве вам не известно, что мне известно, что все это не более чем клевета?
— Если так, то почему бы вам не опровергнуть ее и самому не потребовать расследования?
— По-вашему, вы имеете право заставлять меня заниматься опровержением всякой чуши, какую вам угодно у себя пропечатать?
Насколько я помню, я оставил этот вопрос без ответа.
— Довольно болтовни, однако, — продолжал он. — Я требую окончательного ответа: вы автор этой статьи или нет?
— Честь не дозволяет мне назвать истинного ее автора.
— Но вы ее видели, прежде чем она пошла в набор?
— О да, сэр.
— И вы сочли возможным ее печатать?
— Разумеется, сэр, иначе я бы ее не пропустил. Об авторстве я ничего не могу сказать, что же касается публикации, то тут я целиком и полностью признаю себя ответственным.
— Так вы отказываетесь от нее или нет?
— Мистер Уинтерс, если мой отказ подписать такой документ и в самом деле повлечет за собой все, на что вы тут намекали, я попросил бы у вас несколько минут, чтобы помолиться.
— Молиться?! Так-то вас и так! Молиться надо было раньше — тогда, когда вы писали ваши такие-то и такие-то лживые донесения. Так подпишете или нет?
— Я уже сказал.
— То есть вы продолжаете упорствовать?
— Да, сэр.
— Так получайте же!
Тут, к великому моему изумлению и немалому облегчению, он извлек не дубинку и не пистолет, а сыромятный ремень. Этим ремнем он хлестнул меня по левому уху сверху вниз, чуть не оборвав его, следующий удар пришелся по боковой части черепа. Затем он отошел, чтобы лучше нацелиться, и я этим воспользовался, чтобы наконец встать на ноги, всей душой сожалея, что человек, рожденный достойным, сильным и благородным, вследствие соблазнов, осаждающих всякого в нашем штате, неудачных знакомств и неправильного направления мыслей может так низко пасть, чтобы испытывать своеобразное удовлетворение от применения грубой физической силы, — впрочем, остается уповать на прогресс и развитие, и я надеюсь, что придет пора, когда Джон Б. Уинтерс будет в состоянии оценить мои чувства.
Он продолжал наносить мне удары изо всех своих могучих сил, пока не дошел до полного изнеможения и одышки. Я продолжал придерживаться своей системы пассивной обороны, действуя руками лишь настолько, насколько этого требовала необходимость защитить голову и лицо от дальнейшего увечья. Сама боль, причиняемая ударами хлыста, была, конечно, преходяща, к тому же одежда в тон же степени притупляла остроту ударов, в какой в настоящее время скрывает следы, которые последние оставили на моем теле.
Я уже думал, что он совсем кончил, как вдруг, потрясая под самым моим носом рукоятью орудия моего избиения, он стал заверять меня, если я правильно его понял, что это еще не все, прибавив, что, если я посмею упомянуть его фамилию в печати, в своей ли газете, или другом каком периодическом издании, он отрежет мне левое ухо (мне кажется, он не шутил!) и в таком виде отпустит меня к родным, дабы я служил живым предостережением всем несчастным щенкам, имеющим охоту шантажировать джентльменов и портить им репутацию. Причем, прибавил он, на этот раз он уже изберет не ремень, а нож.
С этими словами он покинул комнату, а мистер Линч, кажется, еще в ней оставался, так как я помню, как опустился на стул рядом с ним и воскликнул:
— Это сумасшедший, совершенно сумасшедший… Этот шаг его погубит… это ошибка, и с моей стороны было бы неблагородно, несмотря на то, что он со мной столь дурно обошелся, выставлять его на публичный позор, не дав одуматься. Я не стану торопиться.
— Уинтерс в самом деле вне себя сейчас, — подтвердил мистер Линч, — в обычном же своем состоянии это превосходный человек. Он, например, сообщил мне, что не вышел вам навстречу, желая избавить вас от лишнего унижения — быть подвергнутым порке на людях.
Полагаю, что неосторожное замечание Филипа Линча говорит о том, что мистер Уинтерс предварительно ознакомил его со своими намерениями, каковы бы они ни были, — во всяком случае, с намерением оказать на меня физическое воздействие; представляю, впрочем, другим судить, сколь достоин порицания журналист, согласившийся заманить слабого, миролюбивого человека, противника насилия и притом такого же издателя, как он сам, к себе в дом, где его должны были подвергнуть в лучшем случае ударам ремня, — и все это только за то, что он опубликовал факты, буквально навязшие на зубах у девяти человек из десяти, включая сюда и женщин.
В процессе составления данного отчета мне в голову пришли две возможные теории, объясняющие примечательное сие покушение:
Первая. Не исключено, что он просто-напросто хотел получить от меня признания, которые по характеру своему дали бы ему возможность, имея при этом деньги и общественное влияние, засадить меня в тюрьму по обвинению в клевете. Впрочем, это не очень вероятно, ибо заявление, сделанное под влиянием угроз либо насилия, законом во внимание не принимается и, во всяком случае, может быть в суде удовлетворительным образом разъяснено. Надо полагать, что заявление, которого от меня так упорно добивались, предназначалось для каких-нибудь иных целей.
Вторая. Эта теория отдает ужасом преднамеренного убийства настолько, что я даже с радостью отказался бы излагать ее, если бы не считал, что, поскольку со мной решено покончить в наикратчайший срок, моя прямая обязанность сделать все от меня зависящее, прежде чем пробьет мой час, хотя бы для того, чтобы указать тем, кто останется после меня, способ подорвать власть аристократов и той клики, чьими стараниями граждане Невады лишились не только свободы, но и своего гражданского достоинства. Не выдвигая данную гипотезу в качестве официального «иска», я все же полагаю, что, будучи американским гражданином — даже в стране, находящейся во власти Шаронов и Уинтерсов, — я имею право мыслить и высказывать свои мысли как по поводу зверского нападения (тем более что лично являлся объектом его), так и любого другого уродливого явления нашей жизни. Излагаю нижеследующее как предположение, которое может объяснить соответственным властям и народу, представителем которых упомянутые власти должны бы являться, достоверно доказанный и тем не менее исполненный мрачной таинственности факт. Вот предположительный план покушения:
