— Бра-а-а-во, про-о-о-сто бра-а-а-во! Са-а-а-мый лу-у-у-чший уда-а-а-р!
Я бы отдал полкроны, чтобы под мяч угодила не хорошая овечка, а эта овца. В данном мире страдают всегда добрые и любезные.
Я заигрался в гольф больше чем собирался, и когда Этельберта спустилась, чтобы сообщить что уже полвосьмого, и что завтрак уже на столе, я вспомнил, что еще не побрился. (Этельберту нервирует, когда я бреюсь на скорую руку. Она опасается, что посторонних такое бритье может навести на мысль о малодушной попытке самоубийства, и, как следствие, по соседству могут подумать, что мы несчастливы вместе. Кроме того она намекнула также, что мой внешний вид не из таких, с каким можно валять дурака.)
В целом я был даже рад, что долгого прощания с Этельбертой не получилось; я не хотел подвергать риску ее здоровье. Но с детьми я был должен попрощаться более основательно (особенно в отношении моих удочек, которые они настойчиво употребляют в качестве крокетных столбиков). В общем, я ненавижу бегать за поездом. За четверть мили до станции я нагнал Джорджа и Гарриса, которые также спешили. В их случае, как проинформировал меня Гаррис, урывками, пока мы мчались ноздря в ноздрю, винить следовало новую кухонную плиту. Этим утром они опробовали ее в первый раз, и, по какой-то причине, она взорвала почки и обварила кухарку. Гаррис выразил надежду, что когда мы вернемся, к плите как-то привыкнут.
На поезд мы едва успели вскочить на подножку. Пока я сидел, задыхаясь, в купе и переваривал утренние события, перед моим умственным взором предстал яркий образ дядюшки Поджера, который двести пятьдесят дней в году ездил в город поездом 9:13.
От дома дядюшки Поджера до железнодорожной станции восемь минут пешком. Что всегда говорил мой дядюшка:
— Выходи за пятнадцать минут и не торопись.
Что он всегда делал: выходил за пять минут до отправления поезда и мчался как угорелый. Не знаю почему, но в пригородах это обыкновенно. В то время в Илинге проживало немало солидных джентльменов из Сити (многие, надо думать, живут до сих пор), и все ездили в город ранними поездами. Все опаздывали, у всех был черный портфель с газетой в одной руке, зонтик в другой, и последнюю четверть мили до станции они, посуху или в слякоть, все неслись.
Народ, которому было нечем заняться (главным образом нянюшки и рассыльные, по временам в компании с фруктовщиком), соберется обычно ясным утром, и глазеет на них, и воодушевляет самых достойных. Вообще же зрелище было не блеск. Бегали они абы как; даже не быстро. Но относились к вопросу серьезно и делали все что могли. Представление взывало не столько к чувству прекрасного, сколько к естественному восхищению добросовестным прилежанием.
Иногда в толпе заключались пари, маленькие и безобидные.
— Два к одному против того джентльмена в белом жилете!
— Десять к одному на Паяльную лампу, если он не слетит сам по дороге!
— Столько же на Пурпурного императора! — (прозвище, дарованное неким юнцом энтомологической склонности некому офицеру в отставке, соседу моего дядюшки, мужчине импозантной наружности в состоянии покоя, но уходящему в глубокий цвет под нагрузкой).
Мой дядюшка сотоварищи направлял в «Илинг Пресс» горькие жалобы о халатности местной полиции; редактор помещал одухотворенные передовицы о падении нравов среди лондонского простонародья, особенно в западных пригородах. Но ни к чему хорошему это не привело.
Причина была не в том, что мой дядюшка вставал недостаточно рано. Причина была в бедствиях, которые сыпались на него в последний момент. Первым делом после завтрака он потеряет газету. Мы всегда знали, когда дядюшка Поджер что-то теряет — следовал возмущенно-разгневанный фразеологизм, посредством которого, в подобных случаях, дядюшка выражал свое отношение к миру в общем. Не было такого случая, чтобы дядюшка Поджер сказал себе:
— Я беспечный старик. Теряю все подряд и никогда не помню, где что лежит. Сам найти ничего вообще не могу. Всех вокруг я уже просто достал. Я должен взяться за ум и перевоспитать себя.
Наоборот, посредством каких-то странных умозаключений он убеждает себя, что когда что-то теряет, в этом виноват кто угодно в доме, только не он собственно сам.
— Минуту назад я держал ее в этой руке! — закричит он.
По его тону следует сделать суждение, что он живет в окружении чародеев, которые похищают у него предметы просто чтобы поиздеваться над ним.
— Может быть, ты оставил ее в саду? — предположит тетушка.
— Какого такого мне оставлять газету в саду? В саду мне газета не нужна, газета нужна мне в поезде!
— А в карман ты ее не положил?
— Пощади, матушка! Ты что, думаешь, я бы торчал тут сейчас, без пяти девять, и искал бы ее? А она все это время у меня в кармане? Я дурак по-твоему, да?
Тут кто-нибудь крикнет:
— А это что?
И протянет ему откуда-то аккуратно сложенную газету.
— Я бы попросил никого не трогать моих вещей, — прорычит дядюшка, свирепо выхватывая газету.
Он откроет портфель, собираясь положить газету, но взглянув на число, остолбенеет, онемев от оскорбления.
— Что-то не так? — спросит тетушка.
— Она позавчерашняя! — ответит дядюшка, в душевной боли не способный даже повысить голос, и швырнет газету на стол.
Будь газета хотя бы однажды просто вчерашней, это внесло бы некоторое разнообразие. Однако газета всегда строго позавчерашняя (кроме вторника, когда она будет субботней).
Наконец, газету для него мы разыщем. Очень часто он на ней просто сидит; в таком случае он улыбнется, не добродушно, но в измождении, которое одолевает человека, который понимает, что по горькой воле судьбы заброшен в толпу безнадежных кретинов.
— И все это время… У вас перед самым носом…
Он не закончит (он вообще гордится собственным самоконтролем).
Разобравшись с газетой, он полетит в прихожую, где тетушка Мария ввела в обыкновение держать детвору, наготове прощаться с дядюшкой.
Сама тетушка никогда не покидала дом (если только не забежать к соседке), не попрощавшись сердечно с каждым членом семьи. «Откуда ты знаешь, — говорила она, — что может произойти».
Кого-нибудь одного, разумеется, не хватает; выявив недостачу, остальные шестеро тотчас, улюлюкая, бросятся врассыпную на поиски. Как только они исчезнут, пропажа обнаружится сама по себе; она находилась где-нибудь совсем рядом; всегда в состоянии обосновать наиболее уважительную причину по которой отсутствовала; она тотчас устремляется вслед остальным, чтобы довести до сведения, что нашлась.
Таким образом, пять минут уходит на поиски всеми всех. (Этого как раз хватает, чтобы дядюшка нашел зонтик и потерял шляпу.) Затем, наконец, компания собирается в прихожей снова. Часы в гостиной начинают бить девять. У часов холодный пронзительный звон, который всегда приводит дядю в смятение. В ажитации он поцелует кого-нибудь дважды кого-нибудь пропустив, забудет кого целовал кого нет, и ему придется начать все сначала. (Он всегда говорил, что они путаются нарочно, и я не готов утверждать, что обвинение было полностью лишено оснований.) Вдобавок ко всем неприятностям, кто-то обязательно в чем-то измажется, и этот кто-то всегда обожает дядюшку больше всех.
