— Какая награда?
— Самая высокая, о ней вы и мечтать боялись! И учтите, Груздев, хоть вы и лежачий больной, но если сейчас будете отнекиваться — отколочу. В этой награде и ни в чем больше — разгадка того, что вы здесь. В ней наша тайна, которой для меня нет.
Я уже догадался, куда он клонит.
— Вот что тогда сказал Николаич, — торжественно продолжал Бармин: — "Евгений Палыч, Георгий Борисыч, кто старое помянет, тому глаз вон?" Вы что-то изволили в ответ пошутить, но я-то видел ваше лицо, когда Николаич пожимал вам руку! Это была награда и звездное мгновение! Правда, потом, спустя минуту, вы сами себя наградили, когда Костя умолял вас поменяться самолетами: "Спасибо, Костя, но это не в моих правилах. Я своего места не уступлю". Хорошо прозвучало, но это уж так, постфактум… Главная же награда заключалась в том, что вы, не имея на то никакой надежды, завоевали под конец уважение Семенова. Потому вы и здесь. Ну, а теперь положа руку на сердце скажите: наврал или не наврал доктор Бармин? А можете и не отвечать, мне-то, в общем, безразлично.
— Вряд ли, — сказал я. — Было бы безразлично, не вспотели бы, хотя в домике довольно прохладно. Вы правы.
Белку нашли утром за дизельной. Окунув в снег разбитую голову, она лежала, раскинув лапы, а из сугроба торчала рукоятка окровавленного молотка. Всю ночь был снегопад, и никаких следов не оставалось, а если бы даже они и были, сбежавшиеся люди так натоптали вокруг, что и самый опытный следователь только развел бы руками.
Семенов, глубоко задумавшись, стоял над Белкой. Он думал о том, что случай произошел исключительный, из ряда вон выходящий и что станция надолго лишится покоя. Зимовок без собак Семенов не помнил. Бывало, что иные люди относились к ним равнодушно, а один доктор, которого собака цапнула за руку, сгоряча даже ее пристрелил. Плохо ему было зимовать… Заласканные, не умеющие во льдах добывать себе пищу и целиком зависящие от человека, беззащитные, по-щенячьи нежные собаки… Да ведь она доверчиво за ним побежала, льстиво заглядывая в глаза и ожидая сахара, а он ее — по голове… Молоток из механической мастерской, но это ни о чем не говорит — его оттуда мог взять кто угодно. Дежурный по станции Шурик Соболев честно признался, что полночи просидел в кают-компании за книгой и никого не видел. Но Белка, глупая, бестолковая и донельзя ласковая, лежала мертвой, ее кто-то убил, и этот «кто-то» стоял рядом сейчас, дышал одним со всеми воздухом, и каждый день его будут по-дружески приветствовать, жать ему руку!
Ярость и омерзение заполнили душу Семенова.
Прежде чем сказать резкость, посчитай в уме до десяти, советовал когда-то Андрей. Ты всегда был прав, как жаль, что тебя нет рядом. Как ничтожная пылинка может остановить механизм часов, так одно непродуманное слово может непоправимо расколоть коллектив. Одно слово — и вспыхнут страсти! А страсти, как ветер на море: может надуть парус и спасти, а может и опрокинуть, утопить лодку — все зависит от того, кто стоит на руле…
И снова почувствовал себя бессильным. Сотни тысяч затратил Институт на станцию, с какими трудами Льдину выбрали и обживали ее, бесценные для науки данные идут отсюда на материк, и все летит к черту: никто из стоящих рядом людей и думать не думает сейчас о солнечной активности и магнитных бурях, о причинах гибели и возрождения ледяных полей, о том, что через сорок пять минут кровь из носу, а центр должен получить метеосводку из "кухни погоды", сводку, цену которой так замечательно определил когда-то Свешников. Его спросили, какую пользу дают антарктические и дрейфующие станции (честно говоря, оскорбительный вопрос: неужели не читали про Нансена и Седова, Амундсена и папанинцев — географические и геофизические открытия в деньгах не замеришь), и он в своем ответе ограничился лишь таким всем понятным примером: "Если наш прогноз, составленный с помощью данных полярных станций, спасет от гибельного шторма хоть одно судно, это оправдает годовой бюджет всего Института". А ведь не только прогнозами, не только геофизикой, ионосферой и космическими лучами занимаются полярники — Арктику и Антарктиду для людей завоевывают! Высокие широты, недоступные когда-то, как Млечный Путь, людям на тарелочке подносят: пользуйтесь, проводите корабли, качайте нефть! Тайны воздушной оболочки Земли, секреты космических лучей — где можно лучше всего выведать, как не в высоких широтах, где воздух прозрачен и чист? И все эти тайны, думал Семенов, на третий план: самая главная для всех нас тайна, без раскрытия которой жить на станции будет невозможно, — кто убил собаку…
— Так за всю ночь никого и не видел? — переспросил он.
Шурик виновато замотал головой. Один только Филатов, вахтенный механик, позвонил, попросил согреть кофе и на минуточку забежал.
— Завтракать! — коротко приказал Семенов и пошел в кают-компанию.
Завтрак проходил в непривычной тишине. Люди говорили вполголоса, а то и шепотом, будто боялись кого-то разбудить. Любая смерть, даже если это смерть обыкновенной собаки, на крохотной полярной станции воспринимается особенно тяжело и считается плохим предзнаменованием. А тут еще случилась не простая смерть, а насильственная, убийца Белки находился здесь, и это обстоятельство чрезвычайно электризовало атмосферу. Тихо переговаривались за своим столом Семенов, Бармин и Кирюшкин, скорбно, ни на кого не глядя и по-бабьи подперевшись рукой, задумался хозяин Белки Горемыкин.
Филатов неожиданно и звонко постучал по столу кружкой.
— Не нравится мне это! — возвестил он. — То с одной, то с другой стороны: "Веня… Филатов…" Если у кого есть подозрения — говори, а то получается вроде фиги в кармане.
— На воре шапка горит! — сострил Непомнящий, но его никто не поддержал. Все неотрывно смотрели на Филатова.
— Ну? — У Филатова зло вспыхнули глаза. — Кто самый храбрый, ты, Олег?
— Хорошо, — кивнул Ковалев. — Никакой фиги, Веня, я и в глаза могу. Всем известно, что Белку ты не очень-то любил…
— Ты за всех не говори! — перебил Томилин.
— … обзывал сукой, — продолжал Ковалев, — а вчера, ребята видели, пинком выгнал ее из дизельной. Было такое?
— Было. — Филатов подобрался, напрягся. — Только выгнал я ее потому, что ведро с соляркой опрокинула.
— Пусть так, — согласился Ковалев. — И опять же кого единственного Шурик ночью видел? Тебя, Веня. И еще… пусть Николаич скажет… Так что не лезь в бутылку, кое-что, сам понимаешь, на тебе замыкается.
— Мне оправдываться нечего, — сказал Филатов. — Рука у меня не поднялась бы на собаку.
— У него рука только на человека поднимается, — уточнил Осокин.
