Интересен образ жизни байкальской нерпы. Нерпята родятся обычно в феврале — марте в снежных логовах, устраиваемых самками в торосистом льду. Вес новорожденных нерпят — три-четыре килограмма. Они покрыты шелковистой желтовато-белой шерсткой. Самки бывают беременны около девяти месяцев и щенятся, по-видимому, не ежегодно, принося, как правило, по одному детенышу. К концу мая нерпята достигают почти метра в длину и весят около пуда. Шерсть у них становится аспидно-серой или приобретает серебристую окраску. Такая шкурка очень красива. Взрослого тюленя-самца называют аргалом, а взрослую самку — маткой или яловкой, если она не имеет нерпенка. Нерпят с белой шерстью называют беляками, а потом куматканами. Интересно, что плавающую нерпу вне зависимости от возраста охотники зовут головкой или поднырком. Больше всего нерпы держится близ острова Ольхон, в Малом Море и севернее. Но в южной части моря ее уже почти нет. Еще в Еланцах в районной библиотеке мне удалось достать несколько брошюр о Байкале, в них упоминались и нерпы, и способы охоты на них. Николай с увлечением читал эти брошюры вместе со мной и довольно живописно заполнял пробелы, вспоминая годы своей охоты на льду. Его рассказы послужили бы хорошим дополнением к имеющимся сведениям о байкальской нерпе.
…Лед стелется под ногами, насколько хватает глаз, он уже подчернен дыханием весны, но все еще переливается под солнцем мириадами вспышек. Николай идет впереди, длинным шестом подталкивая перед собой сани. На нем белый халат, кожаные ичиги, подхваченные подошвой из конского волоса: они не скользят на льду и не вбирают в себя воду. Наши наколенники и рукавицы тоже сплетены из конского волоса. Когда мы собирались на охоту, во всем улусе не нашлось ни одного лишнего маскировочного халата, и я облачился в балахон, сшитый из простынь и наволочек женой Николая, рассчитанный, похоже, на игрока баскетбольной команды. Путаясь в полах этой маскировочной хламиды, я с завистью и восхищением смотрел на Николая. На нем все подобрано, все подогнано, и карабин словно влит в плечо. Порой его приземистая фигура неуловимо растворяется в ледовой белизне моря.
— Ну как, не устал еще? — оборачиваясь на ходу, спрашивает Николай. Он снял защитные очки и, поглядывая на меня, добродушно улыбается. — Если устал, то и покурить можно, ходить еще далеко будем…
Мы присаживаемся на санях.
— Скоро дальше пойдем, — говорит Николай. — Тепло сейчас, нерпа на лед идет греться, и тогда на льду ее далеко видать будет…
Николай дымит трубкой, и его прищуренные веки, словно отяжеленные дремой, медленно закрываются. За короткое знакомство с ним я заметил, что в такие минуты для него не существует окружающего мира, ничего, кроме своих мыслей. Рядом хоть из пушки пали, он и ухом не поведет. Сидит себе, чуть покачивая головой. И если в такие минуты Николай принимал какое-нибудь решение, то вряд ли что-нибудь смогло бы противостоять его молчаливому упорству. Николай ничего не делает сгоряча. Дома после ужина, тепло ли, холодно ли на дворе, выйдет он на крылечко и пыхтит трубкой, окликая редких прохожих или отчитывая собак за драки и многодневные отлучки. И прежде чем уйти в дом, обязательно окинет взглядом холмистую равнину степи, исхоженную и изъезженную вдоль и поперек.
…Лед. Лед. И снова шагаем мы к восточному берегу. Ноги у меня уже порядком отяжелели, но все же стараюсь не отставать от Николая и идти за ним шаг в шаг. Так вроде легче, и усталость не замечается, словно привязываешь себя на буксир. На льду удивительно скрадывается расстояние. Идешь, идешь и как ни обернешься, все тебе кажется, что твой берег так и надвигается за тобой, а противоположный отходит. И я не уловил той минуты, когда Хамар-Дабанский хребет наконец-то стал приближаться. Мы вышли к изломанной, низкой гряде торосов. Слева таяла в синей дымке южная оконечность острова Ольхон. Николай долго водил биноклем и потом передал его мне, указав на еле заметное невооруженным глазом черное пятно в стороне от торосов. Нерпы!..
Целая стая сгрудилась около лунок, и лоснящиеся тела зверей матово отливали в рассеянном свете солнечных лучей.
Мы зашли с подветренной стороны и выбрали направление так, чтобы солнце всегда оставалось у нас за спиной и впереди не было тени от санок. Мы шли, не прикрываясь, и, когда до лунок оставалось метров четыреста, Николай распустил на санях парус, укрепленный впереди на крестовине, присел на льдину и спокойно принялся раскуривать свою трубку.
— Пришли, — выдохнул он с клубом дыма. — Теперь нам на выстрел подходить надо… Как промышлять будешь, а? Торосом пойдешь или по льду за санками?
Мне было решительно все равно, по льду или торосом, но только бы поскорее! Ведь в любую минуту стая может уйти, и тогда опять таскайся по морю!
— Скоро блошки ходят! — назидательно сказал Николай, пряча бинокль под халат. — Смотри, ходить близко надо, у нерпы глаз зоркий, далеко видит. На волосок не достанешь, уйдет зверь и пропадет зря. Не спеши выцеливать…
Он приподнялся с льдины и, проверив в обойме патроны, поставил предохранитель на боевой взвод. Потом вопросительно посмотрел на меня. Мне хотелось, чтобы Николай все решил сам, словно только от этого и будет зависеть благополучный исход нашей охоты. Наконец он затянул на подбородке тесемки капюшона и решительно сказал:
— Ладно, торосом я пойду, ты выжди меня, а потом ползи. Я с торосов тебя увижу, стрелять первый будешь, а я следом. Смотри, ходи близко!
Он хлопнул меня по плечу и, перевалившись через кромку тороса, исчез, только мелькнул халат между льдинами.
Тишина незримой пропастью пролегла между мной и чернеющим пятном нерпичьей стаи. Я укрепил на санях карабин так, чтобы ствол проглядывал в прорезь паруса, и, взявшись за длинный шест, побежал вперед, толкая перед собой сани. Да не тут-то было! Управляемые пятиметровым шестом сани неожиданно стали выписывать на льду такие загогулины, что пришлось спешно зарулить обратно под прикрытие торосов.
Прилаживаясь к шесту, я нашел-таки положение, когда сани ровно скользили впереди, а свободный конец шеста, провисая, не касался льда. Тогда мне и в голову не приходило задуматься, зачем же все-таки нужен к этим саням такой длинный шест с багром на конце.
Первую стометровку я одолел короткими перебежками. Потом плюхнулся на лед и пополз, стараясь все время держаться за полотном паруса. Метр за метром, и тело, словно медленно свинцевея, наливалось знакомой тяжестью усталости. Локти начинали подламываться, срываться, а тут еще рукоятка ножа предательски забрякала о пряжку ремня под халатом. Заткнув нож за голенище унта, я передохнул, но, подстегиваемый мыслью, что Николай уже, верно, добрался до места и теперь ждет меня, снова на четвереньках быстро пополз напрямик к чернеющей стае.
