Так было — где раньше, где позже — в долинах Нила, Тигра и Евфрата, Инда, Хуанхэ, на островах и берегах Эгейского моря, в предгорьях южноамериканских Анд и на территорий так называемой Месоамерики.
С детских лет мы привыкли читать, что это были рабовладельческие цивилизации, что усилия сравнительно немногочисленного господствующего класса рабовладельцев были направлены прежде всего на удержание в повиновении рабов и крестьянских масс, что войны, междуусобицы и восстания заполняли конкретную историю древнейших цивилизаций, наконец, что раб и рабовладелец равным образом верили в полную зависимость своих судеб от безграничной и абсолютной роли жестоких и кровожадных богов, деспотичных, утопавших в неге и роскоши властителей, мудрых и всесильных жрецов.
Мы опять же привычно восхищаемся известными результатами многогранной деятельности древних: их дворцовой, храмовой и фортификационной архитектурой, их скульптурой, их фресками, их философскими трактатами и научными знаниями, сплетенными воедино с фантастическим миром богов и духов, бесчисленными изделиями их разнообразных ремесел, — короче, всем, тем, что так разительно отличает мир, в котором они жили и умирали, от мира нашего времени.
Мир древних цивилизаций для нас, как и мир первобытный, — это прежде всего удивительный, особенный мир, мир непохожего. И мы, сами не замечая того, отказываем и тому и другому как раз в том, что связывает нас и древних в единое человеческое братство, — в мужестве и дерзании, в вечной неудовлетворенности и стремлении к лучшему, в извечном всегда и везде и во веки веков приоритете мысли, дерзания и дела над суевериями, страхом и довольством животного благополучия. Мы забываем о том, что человек только потому и стал человеком, что всегда им был. Частное, особенное заслонило от нас общечеловеческое.
Каждый человек — сперва человек и лишь потом египтянин, ахеец, ольмек, ирокез, франк или вятич, не так ли?
Думается, что вот такой, человеческий взгляд на людей и общества седой древности присущ и Туру Хейердалу и что именно здесь ключ к его, хейердаловскому, видению истории древнего человечества.
С точки зрения Тура Хейердала, человек самых отдаленных от нас времен был в главном таким же, как мы, человеком, т. е. он мог и должен был знать, дерзать и побеждать. Не раб, а хозяин мира, в котором он жил, — вот кем он был, древний землепроходец и мореплаватель.
В совершенстве постигнув окружающую их природу, ее закономерные изменения и ее капризы в равной степени, древние умели преодолевать и преодолевали горы и пустыни, моря и даже океаны, преодолевали с помощью средств, которые необоснованно кажутся нам, оценивающим их с высоты научно-технической революции XX века, примитивными.
Но разве наши потомки из XXIII века не будут приходить в ужас от примитивности ракетного двигателя, изготовленного в XX веке?..
О том, что древние ощущали себя именно хозяевами окружавшего их мира природы, убедительно свидетельствуют сохранившиеся до наших дней в памяти потомков широко распространенные по всему свету их мифы. Герои мифов это всегда люди, действующие наравне с богами, а нередко и вопреки их воле, дерзко преобразующие природу сообразно нуждам людей, создающие для людей наиболее существенные элементы культуры, обучающие людей важнейшим ремеслам, умениям, навыкам и т. д. Героям мифов, как и их создателям, неведомы страх и робость, покорность судьбе и довольство малым.
Историки и фольклороведы скрупулезно ищут в мифах следы и отголоски подлинных исторических событий; философы и лингвисты пытаются вывести из них особенности «мифологического» сознания, якобы присущего людям древности. Но мало и редко кто задумывается над тем, что мифы — зеркала, донесшие до наших дней отражения самих человеческих душ и характеров древности.
Тем и мудр Хейердал, что он поверил в общечеловеческие возможности и способности людей древнего мира. Вот почему модели исторических процессов, создаваемые умом Хейердала то для одной, то для другой части древнего мира, со временем подтверждаются фактами!
И удивительнее всего то, что Хейердал моделирует древние страницы человеческой истории на волнах океана. Потомку скандинавских викингов океан видится столь же уместной ареной исторических свершений, как пустыня бедуину, как льды и снега эскимосу. И он, конечно, прав.
Как иначе объяснить находки японских сосудов эпохи IV–III тысячелетий до н. э. на берегах нынешнего Эквадора или глубоко зарытый у побережья Венесуэлы клад римских монет IV века н. э.? Такие факты ставят в тупик сухопутные умы, но для того, кому водная стихия — дом родной, это лишь новые доказательства того, что океан был освоен человеком уже в глубокой древности.
Историческая модель древнего мира, согласно которой океан не разъединял, не изолировал на долгие тысячелетия заселявшие разные материки группы человечества, а, наоборот, соединял их друг с другом, такая модель требует совсем иного взгляда на то, как разворачивался в древности культурно-исторический процесс.
Прежде всего, такая модель несовместима с любой формой изоляционизма, то есть такой системы представлений, согласно которой каждый народ самостоятельно создает свою культуру во всех ее деталях без исключения. Всякое указание на возможное заимствование культурных черт одним народом у другого рассматривается изоляционистами как посягательство на национальное (или даже расовое) достоинство первого.
Но среди тех, кто пытается реконструировать далекое прошлое, немало и так называемых диффузионистов — яростных противников изоляционизма. Диффузионисты считают, что каждое явление культуры, будь то топор определенной формы, миф о сотворении луны и звезд, возникает только однажды у какого-нибудь одного народа и отсюда распространяется по всему миру.
В культуре каждого народа диффузионисты видят сложное сочетание самых разнородных элементов и прежде всего стремятся выяснить место происхождения («исхода») каждого элемента и время его внедрения в изучаемую культуру.
Приверженцы диффузионизма — и в этом, пожалуй, их главная заслуга перед мировой наукой — сумели на тысячах примеров показать, как велика роль заимствований народами друг у друга всевозможных культурных достижений и что нет ни одной культуры, абсолютно изолированной от всех других.
Беда диффузионистов в другом — в том, что они рассматривали и рассматривают культуры как некие независимые от их творцов и носителей имманентные образования. В трудах диффузионистов элементы культуры сами «бродят по свету», перемещаясь от одной культуры к другой, и, сочетаясь друг с другом в различных комбинациях, будто в калейдоскопе, образуют все богатство мировых культур.
