Конечно, я тоже очень устал и долго не мог кончить, отчего моя бедная девочка дошла до совершенного исступления, несколько раз принималась с криком биться на хвостике, как рыбка на крючке, вцеплялась мне в плечи ногтями так, что я боялся за ее пальцы, а теплый сок ручьем тек из нее мне в пах, совершенно намочив измятую простыню. Когда, наконец, я перестал мучить ее, и она, вскрикнув последний раз в последней волне блаженства, будто подстреленная, упала мне на грудь, шепча что-то бессвязное, я понял, что ночь для нас закончилась и сейчас мы уснем, словно уходя в зимнюю спячку. Ирочка заснула бы прямо на моем хвостике, но наши тела стали мокрыми от горячего пота, так что она соскользнула на подушку.
И все же, прежде чем провалиться в сладкое забытье до следующего сумасшедшего вечера, она сумела чуть нахмурить брови и, не открывая глаз, едва слышно прошептать:
- Не уезжай...
Лежа на пыльной полке, я смотрел на потолок вагона, по которому мелькали тени придорожных столбов. У меня было такое чувство, словно я клубок ниток, зацепившийся за Москву и потихоньку разматывающийся, пока поезд увозит его на юг.
Ненавижу московскую зиму и всегда мечтал удрать от нее куда-нибудь в места с пригодным для жизни климатом. Сейчас, похоже, мне это удавалось, но настроение было отвратительное. На севере остались дом, к которому я едва успел привыкнуть после целого года путешествий, друзья, любимая девушка. На юге меня, видимо, не ждало ничего, кроме безнадежного одиночества и изнурительной работы в чужой стране.
Перед отъездом я зашел посоветоваться к человеку, который только что вернулся из Израиля в Россию.
- Значит, так, - сказал он. - О бабах забудь. Для местных ты вообще не человек, а наши там сразу бросают мужей и ищут любого израильтянина, хоть самого завалящего. На приличную работу не надейся. Страна забита иммигрантами отсюда, и все мучаются без работы. Единственное, на что ты можешь рассчитывать - вкалывать с арабами на стройке. Десять часов в день без выходных, два доллара в час. Если надсмотрщик увидит, что ты остановился передохнуть - уволит. Если не увидит, арабы зарежут. Главное, оставь денег на обратную дорогу. А лучше - не езди вообще в эту сволочную страну. Дыра, гнилая провинция, сборище расистов... - он еще долго рассказывал, какое это ужасное место, чуть ли не хуже Совка.
У меня и на дорогу туда финансов не хватало - пришлось добираться довольно сложным путем. Доехав до Кишинева, я сел на электричку до Унген, последнего приграничного городка, и стал дожидаться поезда Москва-Бухарест. Международные поезда всегда дороже, поэтому их я мог использовать только непосредственно для пересечения границы.
Унгенской таможней заведовала толстая женщина лет сорока с командирским голосом.
- Надолго едешь? - спросила она.
- На полгода.
- Ага! Сколько везешь денег?
- Двести долларов.
- Врешь.
- Двести долларов.
- Обыскать его!
Тщательный подсчет показал, что их не двести, а 198 в долларовых бумажках.
Потрясенная таможенница сразу смягчилась и даже вышла меня проводить к поезду.
- Ты смотри, осторожно там, - наставляла она. - А то и эти своруют. Румыны такой народ, такой народ... Мы бы тебе помогли, но сейчас самим тяжело. Не сезон, челноков мало. Храни тебя господь, сынок...
В кромешном мраке погруженного в сон вагона я сразу забился в уголок и проснулся уже в Бухаресте. Город еще дремал в утреннем тумане, пропитанном прохладным дождем. По пустынным улицам бродили тени советских челноков, дожидавшихся экспресса на Софию. На стенах болтались листовки времен революции, а в одном дворе еще висел расстрелянный из рогаток портрет Чаушеску.
В купе экспресса со мной оказалась семья украинцев: симпатичная девчушка лет семнадцати в сопровождении матери и тетки. "Охрана" подозрительно оглядела мою выцветшую штормовку и самодельный рюкзак, после чего стала решительно пресекать любые попытки пообщаться с девушкой.
В конце концов мы с ней легли валетом на диван, заменяющий полки в европейских поездах, укрылись пледом и молчали под бдительным взглядом дуэний. По невеселому взгляду ее черных глаз я почувствовал, что ей так же грустно и одиноко, как и мне. Мы переглянулись и, разом закрыв глаза, попытались уснуть. Мокрые поля по-прежнему тянулись за окном под мрачным серым небом.
Я повернулся и нечаянно положил под пледом руку на щиколотку девушки. К моему удивлению, она не отодвинула ногу, а лицо ее осталось совершенно неподвижным. Но не уснула же она за две минуты! Я совершенно не был расположен к амурным приключениям, однако мне было интересно, долго ли она будет делать вид, что ничего не замечает. Ну можно ли было не схулиганить в такой ситуации? Поэтому я стал легонько поглаживать ее ножку от ступни до колена - дальше дотянуться не удавалось.
Казалось, она действительно спит, но, внимательно приглядевшись сквозь ресницы, я заметил, что ее веки чуть-чуть напряглись. Тогда, продолжая ласкать ее голень ладонью, я носком ноги осторожно провел по внутренней стороне ее обтянутого джинсами бедра. Со стороны было невозможно ни о чем догадаться, но я-то почувствовал, как напряглась ее стройная ножка, и видел, что она еще сильнее зажмурилась и прикусила губу. На ее нежных щеках появился слабый румянец, почти невидимый в желтовато-сером свете, пробивавшемся сквозь мутные оконные стекла.
Через минуту, окончательно убедившись, что она приняла правила игры, я медленно-медленно, ухитрившись не пошевелить плед, вытянул ногу и стал гладить девушку большим пальцем сквозь жесткую ткань ширинки. Спешить нам было некуда.
Поезд все выстукивал свою монотонную песню, обманутые нашим молчанием "дуэньи"
читали по толстому роману, а мой палец терпеливо массировал очаровательной спутнице лобок, пах и нижнюю часть попки.
Где-то через полчаса она не выдержала, сделала вид, что потягивается во сне, и при этом ухитрилась незаметно расстегнуть штанишки. Потом со скоростью минутной стрелки, следя из-под полуприкрытых век, чтобы плед оставался неподвижным, девушка приспустила джинсы. Еще через полчаса она вздохнула и, продолжая ласкать мою ногу прохладными пальчиками, завела мой неутомимый палец в свою истекающую соком норку.
Как ей удалось сдержаться в течение следующих трех часов, не знаю. Она то краснела, то бледнела, закусывала губу, судорожно вздрагивала, жмурилась, закатывала глаза под веками, царапала ногтями мою голень, но ни разу не застонала и не сделала слишком резкого движения. Несколько раз она в изнеможении заставляла меня убрать палец, но через минуту жадно хватала его и засовывала обратно, словно вцепившийся в шприц наркоман. Голубые тени медленно проступали под ее пушистыми ресницами. Наконец она решительно отодвинула мою ногу, осторожно натянула штаны и, кажется, уснула по-настоящему.
