Женись-ка, право, да ступай жить с стариком. Пора и о нем подумать. Эх, брат, право-ну! Ты ведь думаешь в деревне скучно? Ничуть. Поутру в поле, а там закусить, да пообедать, да выспаться, а там к соседям… А именины-то, а псовая охота, а своя музыка, а ярмарка… А?.. Житье, брат… что твой Париж.
Да главное, как заведутся у тебя ребятишки, да родится у тебя рожь сам-восемь, да на гумне столько хлеба наберется, что не успеешь молотить, а в кармане столько целковых, что не сочтешь, — так, по-моему, ты славно будешь знать Россию — а?..
— Конечно, — сказал Иван Васильевич. — Оно бы недурно.
— Знаешь что? Ты в Казань едешь?
— В Казань.
— Когда?
— Да чем скорее, тем лучше.
— Прекрасно! А в чем, коли смею спросить?
— Я еще сам не знаю.
— У тебя ведь нет экипажа?
— Никак нет-с.
— Бесподобно! Мы поедем вместе.
— Как-с?
— Мы вместе поедем. Я отвезу тебя к старику… У тебя ведь, чай, лишних деньжонок нет?
— Помилуйте… я не понимаю…
— Полно важничать! Говори правду…
— Точно немного стеснен теперь.
— Ну, ну, ну… вот видишь. Давно бы так. Я отвезу тебя, а с отцом мы сочтемся…
— Позвольте…
— Что еще?
— Мне совестно-с.
— Вот вздор какой! Мы, батюшка, люди русские, Перестань, брат, франтить. Со мной без церемонии. По рукам, что ли?..
— Я очень буду вам обязан.
— Ну и хорошо, и прекрасно! А послушай-ка, знаешь ли, в чем мы поедем — а?
— В карете?
— Нет.
— В коляске?
— Нет.
— В бричке?
— И нет.
— В кибитке?
— Вовсе нет.
— Так в чем же?
Тут Василий Иванович лукаво улыбнулся и провозгласил торжественно:
— В тарантасе!
Глава II
ОТЪЕЗД
Несколько дней спустя на Собачьей площадке в маленьком деревянном домике происходила необыкновенная суматоха. На дворе ямщик хлопотал около почтовых лошадей; по лестнице бегали и суетились служанки; в комнатах по полу валялись чемоданы, ящики, веревки, сено и всякая дрянь. В мезонине Василий Иванович стоял перед зеркалом и приготовлялся к дороге.
Огромный вязаный шарф с радужными отливами — драгоценный признак супружеского долготерпения — обвязывал его мощную шею. На ногах натянуты были белые кеньги, а на туловище мохнатый ергак с шерстью снаружи придавал Василию Ивановичу красоту гомерическую. По обеим сторонам его почтительно стояли хозяин дома с рукой за пазухой и хозяйка, толстая купчиха, с пирогом, испеченным для дороги, и оба кланялись тучному помещику, приговаривая с разными ужимками:
— Позвольте проводить вашу милость… и пожелать, вам всякого благополучия. Просим покорнейше… покорнейше просим принять хлеб-соль нашу на дорогу — чем бог послал. Просим не побрезгать, а кушать на здоровье. Путем может пригодиться. Коли бог приведет вашу милость в Москву обратно, нижайше просим нас не обидеть, не проезжать мимо нашей фатеры. Мы, признательно сказать, таким особам оченно, по искренности рады. Покорнейше просим.
— Спасибо, хозяин, — отвечал благосклонно Василий Иванович, — спасибо, хозяюшка. Буду вас помнить и добром поминать. Эй, Сенька! Возьми пирог да уложи хорошенько в ногах, слышишь ли?
Авось бог опять приведет свидеться… Смотри, чтоб не искрошился… Мы жили с вами дружно… Тебе, каналья, все равно.
Василий Иванович положил книжник в боковой карман вместе с подорожной, кошелек в шаровары, подвязал ергак кушаком и, перекрестившись перед образом, немного посидев и трижды обнявшись и с хозяином и с хозяйкой, вышел на двор для последних путевых приготовлений.
На дворе во всей степной красоте своей рисовался тарантас.
Но что за тарантас, что за удивительное изобретение ума человеческого!..
Вообразите два длинные шеста, две параллельные дубины, неизмеримые и бесконечные; посреди них как будто брошена нечаянно огромная корзина, округленная по бокам, как исполинский кубок, как чаша преждепотопных обедов; на концах дубин приделаны колеса, и все это странное создание кажется издали каким-то диким порождением фантастического мира, чем-то средним между стрекозой и кибиткой. Но что сказать об искусстве, благодаря коему тарантас в несколько минут вдруг исчез под сундучками, чемоданчиками, ящичками, коробами, коробочками, корзинками, бочонками и всякой всячиной всех родов и видов? Во-первых, в выдолбленном сосуде не было сиденья: огромная перина ввалилась в пропасть и сровняла свои верхние затрапезные полосы с краями отвислых боков.
Потом семь пуховых подушек в ситцевых наволочках, нарочно темного цвета для дорожной грязи, возвысились пирамидой на мягком своем основании. В ногах поставлен в рогожном куле дорожный пирог, фляжка с анисовой водкой, разные жареные птицы, завернутые в серой бумаге, ватрушки, ветчина, белые хлебы, калачи и так называемый погребец, неизбежный спутник всякого степного помещика. Этот погребец, обитый снаружи тюленьей шкурой щетиной вверх, перетянутый жестяными обручами, заключает в себе целый чайный прибор — изобретение, без сомнения, полезное, но вовсе не замысловатой отделки. Откройте его: под крышкой поднос, а на подносе перед вами красуется спящая под деревом невинная пастушка, борзо очерченная в трех розовых пятнах решительным взмахом кисти базарного живописца. В ларце, внутри обклеенном обойной бумагой, чинно стоит чайник грязно-белого цвета с золотым ободочком; к нему соседятся стеклянный графин с чаем, другой, подобный ему, с ромом, два стакана, молочник и мелкие принадлежности чайного удовольствия. Впрочем, русский погребец вполне заслуживает наше уважение. Он один у нас, среди общих перемен и усовершенствований, не изменил своего первообразного типа, не увлекся приманками обманчивой красоты, а равнодушно и неприкосновенно прошел через все перевороты времени… Вот каков русский погребец!
Кругом всего тарантаса нанизаны кульки и картоны. В одном из них чепчик и пунцовый тюрбан с Кузнецкого моста от мадам Лебур для супруги Василия Ивановича; в других детские книги, куклы и игрушки для детей Василия Ивановича и сверх того две лампы для дома, несколько посуды для кухни и даже несколько колониальных провизий для стола Василия Ивановича: все купленное по данному из деревни реестру. Наконец, сзади три чудовищных чемодана, набитые всяким хламом и перетянутые веревками, возвышаются луксорским обелиском на задней части нашей путевой колесницы.
Рыжий ямщик начал с недовольным видом впрягать в тарантас трех чахлых лошадей.
В эту минуту въехал на двор на извозчике Иван Васильевич. Воротник макинтоша его был поднят выше ушей; под мышкой был у него небольшой чемоданчик, а в руках держал он шелковый зонтик, дорожный мешок с стальным замочком и прекрасно переплетенную в коричневый сафьян книгу со стальными стежками и тонко очиненным карандашом.
— А, Иван Васильевич! — сказал Василий Иванович. — Пора, батюшка. Да где же кладь твоя?
— У меня ничего нет больше с собой.
— Эва! Да ты, брат, этак в мешке-то своем замерзнешь. Хорошо, что у меня есть лишний тулупчик на заячьем меху… Да бишь, скажи, что под тебя подложить, перину или тюфяк?
— Как? — с ужасом спросил Иван Васильевич.
— Я у тебя спрашиваю, что ты больше любишь, тюфяк или перину?
Иван Васильевич готов был бежать и с отчаянием поглядывал со стороны на сторону. Ему казалось, что вся Европа увидит его в тулупе, в перине и в тарантасе.
