Отдохнув у костра, наши друзья опять сели на лошадей и проехали еще миль пятнадцать, пока от изнурения не стали валиться с седел. Тогда они слезли, привязали к деревьям лошадей и, закутавшись в плащи, заснули богатырским сном. Вдруг Чарльза разбудило глухое рычанье, и проснувшись, он увидел два больших сверкающих глаза, горевшие в кустах. Схватив ружье, юноша уже хотел спустить курок, как громадная пума перепрыгнула через Джека, лежавшего в ногах у Чарльза, и очутилась на загривке индейской лошади, привязанной тут же. Зверь мигом своротил лапами голову лошади и, сломав шею, в одну минуту исчез со своей добычей в лесу…
Итак, наши друзья опять остались на двух лошадях. Впрочем, скоро им попался навстречу табун лошадей, и зоркий глаз Джека разглядел между ними одну, у которой хвост и грива были подстрижены, — признак, по которому в пампасах узнают лошадей, уже побывавших в руках человека, стало быть, выезженных. Поймать и оседлать ее было для ловкого юноши делом нескольких минут.
Бодро и весело летели теперь охотники домой. Еще два дня пути — и их ждет радостная встреча с родными и друзьями. Путешествие проходило незаметно; правда, порой приходилось порядком голодать. Но в конце концов всегда попадалась какая-нибудь дичь, которой можно было утолить голод.
Все шло благополучно. И вот когда они находились уже всего на расстоянии нескольких миль от Эсперансы, им бросились в глаза свежие следы целого отряда индейцев.
— Скорее! — воскликнул Джек. — Здесь побывали индейцы. Поспешим, если не поздно!
Они пришпорили лошадей и, подобно вихрю, полетели вперед. Вскоре раздались тревожные звуки колокола, вслед за ними послышался страшный боевой клич дикарей.
— Лесом, лесом пойдем! — скомандовал Люис. — Этак можно будет напасть врасплох на дикарей. Они не догадаются, что нас только трое.
Наконец показались строения Эсперансы, — и сердца наших друзей облились кровью, когда они увидели пылающую изгородь, а около нее — целую толпу дикарей, подкидывавших все новые головни в огонь.
Люис скомандовал, и все трое разом выстрелили из ружей. Вторичного залпа не потребовалось, так как испуганные дикари подумали, что на них напал целый отряд, и, стремительно вскочив на лошадей, бросились бежать, оставив на поле битвы одного раненого.
Вместе с тем ворота усадьбы раскрылись, — и вся семья Мертонов бросилась в объятия прибывших. Но расспрашивать было некогда. По команде Люиса, вступившего в обязанности главнокомандующего, все принялись за тушение пожара, который уже перебрался на крышу жилища Мертонов. Из хижины поспешили вынести все ценное, но отстоять хижину не смогли: она сгорела дотла.
Когда пожар был потушен, вспомнили о раненном индейце, — и Чарльз с Томом принесли его в хижину Альмагро. Это был юноша лет шестнадцати, очень смуглый, с длинными черными волосами, подхваченными серебряным обручем, — знак, что он вождь или сын вождя. Вся одежда его состояла из повязанного вокруг бедер алого пончо и сапог из лошадиной шкуры. Оказалось, что выстрел раздробил ему руку, и он лишился чувств от сильной потери крови. Доктор привел его в сознание и, поднося к губам чашку с живительным питьем, произнес по-испански:
— Не бойся! Мы все твои друзья!
Но раненый, раскрыв свои большие глаза, только покачал головой в ответ и, снова закрыв их, вытянулся во весь рост, желая этим показать, что он готов умереть. Люис осмотрел его руку, вправил ее и дал раненому успокоительное, после чего тот погрузился в тихий, спокойный сон.
Тогда, оставив больного, все семейство собралось в единственной оставшейся хижине, построенной для уехавших друзей. Альмагро, на всякий случай, привязал Уэллеса у самого пролома в изгороди, затем все уселись слушать рассказ Джека.
— Ну, Альмагро, знаете ли, какую радостную весть я принес вам? — обратился к нему сияющий Джек.
Альмагро заволновался и едва проговорил дрожащим голосом:
— Моя дочь?!
Гаучо закрыл лицо руками. Некоторое время царило молчание. Наконец он произнес:
— Благодарю вас, мой друг! Один раз вы спасли мне жизнь, а теперь возвращаете счастье… Расскажите же обо всем подробнее.
«Когда я оставил Марию в лесу, — начал Джек, — моей главной заботой было выиграть время, чтобы она успела скрыться. Я смело вышел навстречу вождю, со словами:
«Великий вождь! Я не враг тебе! Поэтому не мешай и ты мне собирать шишки, которые Бог создал для всех!» Вождь улыбнулся и, кажется, отпустил бы меня с миром, но воины, видимо, не очень-то слушавшиеся его, как это принято у здешних индейцев, грубо связали мне руки. Затем какой-то урод поднял меня к себе на седло, — и вся шайка помчалась домой.
Путешествие наше продолжалось несколько дней; ночи мы проводили на голой земле, а питались сырым мясом диких быков, которых убивали по дороге. Впрочем, мне-то претило это угощение, и я ел орешки из шишек, благо дикари не отняли их у меня, хотя вождь, более человечный, нежели его подчиненные, утешал меня: «Не бойся, cristiano, ты принадлежишь мне, а я убиваю только в бою!»
Наконец путешествие закончилось, — и мы въехали в деревню, встреченные неистовым гамом женщин и детей и собачьим лаем. Эта орава начала было травить меня, но вождь поспешил увести меня в свой вигвам. Навстречу ему вышла молодая женщина, судя по цвету лица, совсем не индианка; одежда се отличалась изяществом и опрятностью, выделявшими ее из толпы дикарок.
Она посмотрела на меня с участием и, когда муж ее вышел, спросила меня по-испански, гаучо ли мой отец и где его хижина? Я в двух словах рассказал ей историю нашей колонии и то отчаяние, в какое должен был повергнуть моих родителей мой плен.
Молодая женщина казалась растроганной. «И мне пришлось быть оторванной от родителей и родного крова, — проговорила она. — Но дикари были ко мне добры, и я научилась любить их. Все-таки я ни на минуту не забывала своего бедного отца и мать, которая едва ли пережила потерю своей маленькой Зары».
Я сразу догадался, что предо мной — ваша пропавшая дочь, Альмагро, и потому спросил: «Как имя твоего отца? Альмагро ди Вальдивия?»
Она вскрикнула: «Разве ты, юноша, знаешь моего отца? Жив ли он?»
В ответ на это я рассказал ей, как мы познакомились с вами, Альмагро, и как вы стали членом нашей общины, как наконец у вас зародилась первая надежда, при взгляде на вышитый чепрак.
Глаза ее заблестели. «Какая счастливая мысль пришла мне тогда — вышить чепрак! А я-то так сочувствовала горю Кангополя, огорченного потерей чепрака; я и не подозревала, что моя работа попадет в руки бедного отца!»
Она много плакала о матери и очень хотела увидеть отца, но и подумать не могла, чтобы оставить мужа. «Он очень добр ко мне, — говорила она, — даже не захотел взять вторую жену, чтобы дочь гаучо могла быть единственной хозяйкой в его доме». Кроме того, ее привязывает к мужу и ребенок.
