Во тьме мы, как клещи, впивались по двое в кормовое весло. Соленая вода стекала с волос, весло колотило нас и спереди, и сзади, руки коченели от напряжения. Первые же дни и ночи оказались для нас хорошей школой, сухопутные крабы превратились в моряков. Сначала по нашему расписанию каждый человек два часа нес вахту у руля, три часа отдыхал. Через каждый час свежий человек сменял одного из вахтенных. Рулевые не знали ни минуты передышки, мышцы были напряжены до предела. Устал толкать весло — переходи на другую сторону и тяни; если грудь и руки болят от непрерывных усилий, — упирайся в руль спиной. Синяков хватало кругом… Наконец вахта кончилась, ты заползаешь, совершенно одуревший, в хижину, обвязываешь ноги веревкой и засыпаешь прямо в мокрой одежде: нет сил забраться в спальный мешок. Не успел глаз сомкнуть, как уже дергают веревку: три часа прошло, пора на вахту.
На вторую ночь стало еще хуже, волнение только усилилось. Сражаться с веслом два часа подряд не было мочи, к концу вахты волны брали верх, шутя разворачивали плот и захлестывали палубу. Мы перешли на одночасовую вахту с полуторачасовым отдыхом. Первые шестьдесят часов прошли в непрерывной борьбе с нескончаемой чередой штурмовавших нас волн. Волны высокие, волны низкие, волны крутые и волны отлогие, косые волны и волны на гребнях других волн. Хуже всего досталось Кнюту. Он был свободен от рулевой вахты, зато без конца приносил жертвы Нептуну. Страдалец молча лежал в своем уголке и хижине. Попугай уныло сидел в клетке, взмахивая крыльями всякий раз, когда плот вдруг подпрыгивал и в заднюю стену ударяла волна.
Вообще-то «Кон-Тики» не так уж сильно качался. Он был устойчивее любой лодки таких же размеров. Вот только никак нельзя было предугадать направление крена, потому что плот бросало во все стороны. Так мы и не научились пружинить ногами.
На третью ночь волны поумерились, хотя ветер дул с прежней силой. Часов около четырех вдруг нагрянул какой-то замешкавшийся вал, и не успели рулевые опомниться, как плот развернуло кругом. Парус захлопал по хижине, грозя разнести в клочья ее и себя. Все наверх — спасать груз, тянуть тросы и шкоты, чтобы плот вернулся на прежний курс, чтобы парус снова наполнился ветром и выгнулся гордой дугой! Но плот не слушался нас. Он продолжал идти задом наперед, и никаких гвоздей. Мы тянули, толкали, гребли, но достигли только того, что двое чуть не свалились за борт, их захватило парусом в темноте. И хотя море вело себя тише, мы не стоили ни гроша: окоченевшие, измученные, руки ободраны, глаза слипаются… Лучше уж поберечь силы на тот случай, если резко испортится погода. Кто знает, что нас ждет впереди. И мы убрали парус, привязали его к рее. «Кон-Тики» повернулся бортом к волнам и скользил через них, как пробка. Надежно все укрепив, мы отменили вахты, вся шестерка втиснулась в бамбуковую каюту, и мы уснули мертвым сном.
Мы не подозревали, что самые тяжелые вахты позади. И лишь уйдя далеко в океан, мы догадались, как просто и гениально управляли своими плотами инки.
Проснулись мы днем от того, что попугай начал свистеть и гикать, прыгая взад и вперед на своей жердочке. Поверхность океана по-прежнему была изрыта высокими волнами, но теперь они шли длинной, ровной чередой, это была уже не та буйная мешанина, что накануне. И мы сразу увидели солнце, оно пригревало бамбуковую палубу, и в его лучах океан казался светлым и дружелюбным. Пусть волны бурлят и дыбятся — ведь они не трогают нас! Пусть перед самым носом у нас стеной вздымаются валы через секунду плот одолеет пенистый гребень, примнет его, словно тяжелым катком, грозная водяная гора только поднимет нас кверху и прокатится, шипя и булькая, под бревнами! Древние перуанские мастера неспроста предпочли плот сплошному корпусу лодки, которую может наполнить вода, и недаром рассчитали длину так, что плот легко переваливал через волны. Дорожный каток из пробки — вот с чем можно было сравнить наш бальсовый плот.
Эрик измерил высоту солнца и установил, что в дополнение к ходу под парусом нас сильно сносит вдоль побережья на север. Мы все еще были в течении Гумбольдта, в ста милях от суши. Теперь главное — не попасть в беспорядочные стремнины южнее Галапагосского архипелага. Это может нам все испортить, если нас подхватят сильные течения, которые сворачивают в сторону Центральной Америки. Если же все пойдет, как задумано, основное течение увлечет нас на запад в океан раньше, чем мы подойдем к Галапагосу. По-прежнему дул юго-восточный ветер. Мы подняли парус, развернули плот правильно и возобновили вахты.
Кнют оправился от морской болезни. Вместе с Торстейном он забрался на качающуюся мачту, и, сидя там, они стали экспериментировать с разными антеннами, поднимая их в воздух то на шаре, то на бумажном змее. Вдруг один из них крикнул, что слышит вызов из Лимы. Радиостанция военно-морского ведомства сообщала, что самолет американского посла вылетел в море, чтобы проводить нас и посмотреть, как наш плот выглядит в океане. Потом нам удалось связаться с бортрадистом, и состоялся неожиданный разговор с секретарем экспедиции Герд Волд: она была на самолете. Мы сообщили свои координаты, постаравшись определить их возможно точнее, и долго передавали сигнал для пеленга. Самолет ходил сужающимися кругами, и голос в эфире звучал все громче и громче. Но гул мотора мы так и не услышали и не увидели самолет. Трудновато искать в волнах низенький плот… А наше поле зрения было сильно ограничено. Пришлось летчику сдаться и повернуть назад. После этого никто уже не пытался найти нас.
Волнение не прекращалось, но волны шли с юго-востока ровными шеренгами, так что рулить было легче. Мы правили так, чтобы принимать волны и ветер с кормы, немного слева, при этом рулевого окатывало не так часто, и плот лучше выдерживал курс. С каждым днем юго-восточный пассат и течение Гумбольдта относили нас все ближе к водоворотам у Галапагоса. Мы быстро двигались я северо-запад, покрывая в среднем за сутки 50–60 мор-миль, а рекорд составлял 71 милю (то есть больше 30 километров) в сутки.
А как там, на Галапагосе, можно жить? — озабоченно спросил как-то Кнют, глядя на карту: значки, обозначающие нашу позицию, напоминали палец, который злорадно указывал прямо на заколдованный архипелаг.
— Не очень-то, — признался я. — По преданиям, инка Тупак Юпанки незадолго до открытия Америки Колумбом ходил на бальсовых плотах из Эквадора на Галапагос, по не стал там задерживаться: нет питьевой воды. И после него никто там не селился.
— Понятно, — сказал Кнют. — Тогда и мы туда не пойдем. Надеюсь…
Мы уже настолько привыкли к беспрестанной пляске волн, что перестали с ней считаться. Подумаешь, качает и бросает, и что такое тысяча саженей — лишь бы мы вместе с плотом оставались на поверхности! Правда, в том-то и вопрос: долго ли мы останемся на поверхности? Одного взгляда было довольно, чтобы убедиться, что бальса впитывает воду. Особенно задняя поперечина; она так размокла, что кончик пальца легко входил в сырую древесину. Раз я потихоньку отковырнул от колоды щепочку и бросил ее в воду. Она медленно пошла ко дну. Потом я заметил, что и другие ребята, когда на них никто не смотрит, проделывают этот опыт. Молча они смотрели, как щепочки исчезают в зеленой толще. На старте мы пометили осадку плота, но из-за воли нельзя было проверить, какая у нас осадка теперь. Правда, втыкая в бревна перочинный нож, мы узнали, что древесина отсырела всего на дюйм с небольшим. Расчеты показали, что, если бревна и впредь будут впитывать воду с такой же скоростью, палуба окажется под водой к тому времени, когда мы достигнем суши. Но мы надеялись, что смола все-таки затормозит этот процесс.
