Николай весь преобразился. Куда только делись его спокойствие и медлительность! В широкой улыбке сверкали зубы. Николай озирался по сторонам и, казалось, в момент вспышки ловил глазами ослепительные молнии.
— Хо-го! — неожиданно закричал он в порыве вспыхнувшего веселья. — Пошла мать-весна! Эх, держись!
Николай продолжал что-то кричать по-бурятски, подставив ладони под ливень. Я смотрел на него и вдруг поймал себя на том, что и мне становится трудно сидеть в этой тесноте камней. Возбуждение Николая невольно передалось и мне, какой-то зуд охватил все тело, и при виде хлещущих потоков ливня, насквозь распарывающих молодую листву, так и подмывало выскочить из укрытия и пуститься в бесшабашный, безудержный пляс, обнявшись с перехлестнувшимися нитями дождя. А ливень все учащался и скоро превратился в непроглядный грохочущий водопад.
Трудно забыть это мерцание вздыбленных гольцов, поднявшихся цепью по самому краю неба, дикий перепляс молний над ними, грохот гор и тайгу, склонившую кроны под вихревыми потоками. Пробуждая истомившуюся землю, над Приморским хребтом проносилась весна. И все живое, словно в радостном опьянении, поднималось ей навстречу.
Гроза стихла разом. Потоптавшись на месте, словно раздумывая, в какую сторону кинуться, ветер смял полосы ливня и унес их прочь. Похудевшие, обессиленные облака боком валились за горизонт. В несколько минут верховой ветер вымел небо до сверкающей синевы. Солнце, словно утомленное пережитой грозой, отекало пожелтевшими к закату лучами. Светились умытые склоны сопок. В хвойной чаще горланили птицы и, срываясь с ветвей, прочеркивали в небе стремительные спирали.
По знакомой тропе мы возвращались распадком к морю. Притихший Николай шел быстро, не оглядываясь. Вдруг, неподалеку от солонцов, он остановился и, схватив меня за плечо, заорал так, что в ушах у меня зазвенело:
— Смотри! Смотри! Вон бежит, сукин сын!
Едва сфокусировав линзы, я увидел за черной пропастью распадка медведя, мчавшегося по крутому каменистому склону. Медведь мчался вверх, к зарослям стланика. Черный ком стремительно выбрасывал перед собой короткие передние лапы, и в бинокль мне было видно, как от бега осыпаются в низину камни. Еще мгновение, и он исчез, ворвавшись в заросли стланика.
— Верно, хватил человеческого духа, — посмеивался Николай. — Ты сейчас смотри, один по тайге бродишь, как бы с ним свидеться не пришлось! По весне он мужик горячий, с голодухи несговорчивый, если встретитесь…
Когда мы проходили мимо солонцов, Николай на мгновение задержался у скрадка и, оглядевшись, сказал:
— Кто знает, может, этот мишка и был нашим напарником ночью…
Несмотря на неудачную охоту, мы возвращались в зимовье в хорошем настроении. Бессонная ночь, холод и ливень, вымочивший нас до нитки, — все это было разом забыто, когда мы выбрались из чащи на берег Байкала и остановились от неожиданности.
Свободное, чистое море просторно катило свои волны на север. Только местами всплывали одинокие льдины. Они всплывали и тотчас беспомощно исчезали под водой. Набегающие горбы наката с шумом разбивались о береговые камни, напоминая, что где-то далеко от нас прошел шторм…
«Происшествий на базе нет!»
Мимо зимовья Сурхайт по берегу Малого Моря тянется изрытая ухабами, ощетинившаяся камнями дорога. На протяжении почти двухсот километров, от районного поселка Еланцы и до улуса Онгурен, она петляет вдоль берега моря, то пересекая устья мелких речушек, то круто карабкаясь по склонам прибрежных сопок, то увязая в болотной хляби. За исключением почтового фургона да могучих вездеходов геологических экспедиций, весной и в начале осени здесь почти невозможно встретить иных машин. Жители прибрежных деревень предпочитают в основном водный транспорт. Остроносые, длинные лодки, прозванные селенгинками, бороздят Байкал вдоль и поперек, оглашая его окрестности воем подвесных моторов. Но в дни весенней распутицы, когда Байкал еще забит льдом, дрейфующим по всему морю, передвижение на лодках опасно, и поневоле приходится пользоваться регулярными рейсами почтовой машины. И нужно оценить мужество и стойкость человека, отважившегося на этот шаг. В закрытом, душном фургоне вас то и дело швыряет от борта к борту, подбрасывает и с маху осаживает на окованное железом днище машины. При этом на вас обрушиваются посылочные ящики, бочки, мешки и различные железные изделия, как-то: ломы, лопаты, колесные цепи и прочее и прочее. Мелькают головы, сапоги и скрючившиеся пассажиры. Порой так и кажется, что на очередном ухабе сердце оторвется и ухнет в желудок, где и без того все перемешалось. Мне случалось иногда пользоваться почтовым фургоном, и порой приходилось видеть, как иной пассажир просто не выдерживал этих мук и ослабевший брел пешком по дороге или садился на берегу моря в надежде перехватить попутную лодку.
Расставшись с Николаем в зимовье Сурхайт, я решил воспользоваться попутным транспортом, чтобы добраться до улуса Онгурен. Около полудня к зимовью подкатила машина. Шофер, молодой парень-бурят, открыл дверь фургона и помог мне затолкнуть внутрь Айвора, который оказывал яростно сопротивление, упираясь в порожек всеми четырьмя лапами: видимо, пес нутром чувствовал предстоящие муки. Старик и двое парней сидели молча, вцепившись в привязанные к бортам бочки. Едва за мной захлопнулась дверца, как взревел двигатель, машина резко рванулась — и началось светопреставление…
Километров через десять я побарабанил в стенку кабины и, выбравшись на твердую землю, поблагодарил ухмыляющегося шофера. Машина укатила, а я решил переночевать на берегу моря. На следующий день по распадку я поднялся на гребень Приморского хребта и, ориентируясь по компасу, пошел на север к долине реки Зугдук, которая, рассекая горный хребет, впадает в Малое Море.
Если бы не этот случайно выбранный маршрут, то вряд ли я познакомился бы с Сашкой Лапиным и вместе с ним пережил то приключение, о котором хочу рассказать.
Я твердо верил, что в межгорье Приморского хребта заблудиться просто невозможно. Если потерял направление, поднимайся на любую вершину хребта — и всегда увидишь Байкал. Но когда на вторые сутки меня накрыл дождь, моя уверенность несколько поколебалась. По мокрым, осклизлым камням не скоро доберешься до вершины самой высокой сопки. Сложив из корья балаган, я запас дров и решил переждать непогоду. Дождь лил четверо суток. И все это время мы выползали с Айвором на свет божий только для того, чтобы приготовить хоть какую-нибудь пищу и от души поругать природу. Только на пятые сутки, когда после полудня тайга пообсохла немного, можно было продолжать путь.
