Ознакомительная версия.
Чтобы прогуляться по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, нужно сесть на метро на станции «Музеум» и доехать до станции «Качеров», где тебя ждут друзья, любезно предложившие довезти на машине в тот самый Леднице, где, как мы решили, следует погулять по парку при тамошнем дворце Лихтенштейнов. Вообще же, Лихтенштейны владели всей Южной Моравией, куда ни ткни на гуглмэпе, везде вылезают они, уж даже не знаю какие – умеренно усатые, что ли, на манер молодого Франца-Иосифа, или же сильно усатые, на манер того же Франца-Иосифа, но старого, в охотничьих небось куртках, расшитых, будто гусарские ментики, золотыми и черными шнурами, бесцветные глаза навыкате, в отдалении наигрывает то ли охотничий рожок, то ли мелодия из оперетки Кальмана. И ведут они жизнь тяжелую, беспросветную, перемещаясь из одного южноморавского замка в другой, охотясь на кабанов и оленей, натирая жопу седлами, падая с лошадей, вечно пахнущие потом, кровью, конским навозом и сливовицей; иногда они заезжают в богемские поместья, поскучать неделю-другую в компании задастой придворной дамы или цыганистой певички, лежат, значит, на белоснежных своих кроватях в офицерских кальсонах, подкручивают ус и молча курят сигарки, а любовницы их (какое, однако, тяжкое, приторное слово «любовницы», будто советскую пудру сбрызнули «Красной Москвой») сидят у трюмо, облаченные в пышные пеньюары, подводят глаза, быстрыми движениями размазывая кольдкрем по готовой начать процесс увядания коже. А вот еще ездят они в Париж – непременно; там у них уже другие любовницы, но картина та же: смятая постель, кремовые невыразимые, тошнотворный сигарный дым, пудра сыпется на кружево пеньюара. Иногда они служат; а когда начнется война, пойдут на фронт, где их прихлопнут в первые же недели, если, конечно, не возьмут в плен русские и не продержат в Омске, откуда их выкупит шведский Красный Крест, и исхудавшие, искалеченные, мрачные, они вернутся в Вену, забросят замки и охоту, а потом охотничьи поместья и все остальное у них отберет бравый новый мир с его бравыми новыми национальными государствами, скроенными на живую нитку. Чехословакия, типа. Да, у них была тяжелая жизнь, у лихтенштейнов со шварценбергами, скандал в Богемии, охота в Моравии, сифилис в Париже. Я читал об этом в транспорте, но не в метро, а в автобусе, когда ездил на работу на площадь Минина, садясь на шестидесятый или на маршрутку, не помню номер, позже даже на автолайн у автозаводского универмага. «Марш Радецкого». «Бегство без конца». Еще что-то. Ну и оперетки, да, я шут, я циркач, упражнение «стрельба глазами», а Альма кричит нечеловеческим голосом: стреляй, Генрих, стреляй! Был еще, конечно, несчастный Дрейфус, которого посадили было вместо Эстергази, тоже австро-венгерское что-то, у Пруста об этом довольно много в первых двух томах. К богемской аристократии мы еще вернемся, а пока поговорим о транспорте. Я ведь хотел о нем сказать. Да. В транспорте, в автобусе, метро, реже в трамвае, я прочитал больше половины книжного шкафа, который располагается в моей голове. Чем дальше вглубь ацетатных позднесоветских лет, тем дольше были перемещения, тем лучше мое зрение и больше сил. Соответственно, тем больше счет книгам. Вот, к примеру, помню, как ласково листал в троллейбусе только что купленный на черном рынке «По направлению к Свану», начало августа, все впереди – долгая советская жизнь, пьянки, девчонки, музычка, поездки в Ленинград и Крым, год за годом тихого соцэпикурейства, увенчанного славной смертью на отходняке после пятидневного запоя. Заоконное солнце слепило с белоснежных прустовских страниц, в троллейбусе пусто, воскресенье, два часа дня, справа парк, известный в народе как «Швейцария», за ним угадывается высокий откос над Окой, слева – сталинки, брежневки, потом – ранние бурые хрущевки, еще из кирпича, а не панельные, потом и вовсе трехэтажное Бог знает что, наконец, вот она, остановка «Музей» у Пятигорской улицы, а там, на квартире у Демида, уже ждут тебя пьянка, девчонки, музычка. Или вот уже другое время, глухой восемьдесят девятый, ноябрь, мерзость и серость, надо выходить из дома в шесть утра, чтобы успеть на аэропортовский экспресс, он домчит до центра Сормова, оттуда уже не помню какие гармошки дотащат и вовсе на окраину, то ли в Копосово, то ли на улицу Старой Канавы, в интернат, где ты подрабатываешь, первый урок в семь тридцать. В Румынии убивали серо-буро-малинового Чаушеску, а здесь ни малинового, ни бурого не наблюдалось, только серое, как жиденький ноябрьский рассвет за интернатовскими окнами, когда говоришь-говоришь-говоришь что-то про «смутное время», в башке свинец, подташнивает, юные идиоты, согнанные в педагогических целях из образцовых совхозов области, дремлют или занимаются своими делами, карты развешаны по стенам. Московское государство в XIV веке. Московское государство в XV веке. Московское государство в XVI веке. Московское государство в XVII веке. Чтобы не ёбнуться окончательно, я читал в автобусах только что вышедшую книжечку Беккета со скульптурой Сидура на белой обложке. Несколько рассказов, несколько пьес. «Happy Days». Но вот уже двенадцать лет назад с этим стало плохо. Точнее – сначала никак, а потом плохо. То есть здесь, в Праге, транспорт превратился в развлечение; всего в городе можно достигнуть пешком, разве что не шибко приятно переться в Велетржни или на Летну, но и туда тоже можно дойти. Об те годы, в начале нулевых, даже до мастерской В.П. полчаса прогулки. А до работы минуты четыре, шесть, восемь, в зависимости от собственного настроения и состояния международных отношений. После 9/11 одно важное американское здание в Праге обнесли бетонным редутом, перегородив трассу, а на остром углу бастиона поставили советский БТР-70, так что четыре (в лучшем случае) минуты превратились в восемь (в худшем). Кстати, я эти бэтээры собирал, подрабатывая тридцать лет тому на Горьковском автомобильном заводе, там смена начиналась в шесть, выход из дома в пять пятнадцать, если не в пять. Рассветы были что надо тем июлем, когда тащишься на восьмом трамвае, стиснутый молчаливыми перегарными мужичками, подташнивает, башка легкая, пустая. Но здесь уже не почитать было, оттого об этом более ни слова. В общем, уже в Праге с транспортным чтением стало совсем скверно, даже сейчас, когда офис перенесли на четыре остановки метро на восток и по утрам надо ехать на трамвае. Это ровно десять минут, разве что на узком проспекте какой-нибудь свин запаркует джип, вагоновожатый резко тормозит, потом сигналит, потом достает фотоаппарат и фиксирует возмутительное нарушение порядка, потом снова сигналит до тех пор, пока из лавки или конторы не выскочит блондинка или хряк с импортированной из новой свободной России шеей в два обхвата и не уберет драндулет от ярости народной подальше, впрочем, бывает и не выскакивает, тогда вагоновожатый вызывает полицию, а нам объявляет, мол, приехали, просим пардону, богужел, вот вам, мол, победившая демократия, невидимая рука рынка, протестантская этика капитализма, и приходится брести до ближайшего метро, так что пути остается совсем немного – и без того жалкое десятиминутное читательство разрывается на две части, пять минут и три (считая эскалатор), а за такое время разве что книгу вынуть из рюкзака, открыть ее, сдвинуть на кончик носа очки, чтобы не доставать еще и другую пару, для чтения, навести подслеповатый фокус на буквы, ан тут уж и выходить пора – сдвигать очки на место, искать закладку, захлопывать томик, открывать рюкзак, класть туда книгу, закрывать рюкзак, доставать пропуск на работу, все это сделать за последние метров десять эскалатора. Впрочем, и десяти минут почти не хватает, чтобы настроиться, вспомнить интонацию читанного вчера вечером, привести в голове в порядок язык, на котором написана книга, русский, английский, черт разберет. Тут уже ни Беккета, ни Пруста не почитаешь, только нон-фикшн или байки какие-нибудь. Сборник потешных бесед со всепьянейшим Шоном Макгоуэном. Путешествие по следам Р.Л. Стивенсона. «Изобретение Парижа», сочинение Эрика Азана. Еще Зебальд подходит, не «Аустерлиц», а «Кольца Сатурна» или «Vertigo». Что может быть меланхоличнее поездки на работу? Но вообще главный враг чтения в транспорте – это айпод. Вот и сейчас, ныряя в метро у музея, чтобы ехать на станцию «Качеров», где меня ожидают друзья на машине, я даже не предпринимаю попыток достать книгу. В ушах у меня мурлычут «Nouvelle Vague», я делаю погромче, чтобы грохот вагона не мешал медленной струе розового шампанского. От «Музеума» до «Качерова» пять остановок, примерно десять минут. Выходные, поезда ходят семь раз в час, накинем еще минут шесть на ожидание. На «Музеуме» метро мелкое, эскалатора нет, «Качеров» поглубже, встаешь на гусеницу, но не следует обольщаться, скоро тебя выплюнет на серую станцию, выйдя из которой ты окажешься в бетонных полуруинах эпохи позднего социализма; серое все: и здание станции, и платформы автобусных остановок, и переходы и лестницы над головой, будто бруталистскими архитекторами сработанные, и лица местных, и лица местных украинцев, цыган и вьетнамцев. Пара бомжей безмятежно потягивают белое сухое из пакетов, ребятишки в спортивных костюмах с нехилым закосом под хип-хоп (барочные кроссовки с наворотами, золотые цепи), скромные старички в светло-серых брючках со светло-серыми (с желтым оттенком) редкими сосульками, обрамляющими морщинистые лица, несколько мышцатых скуластых девах с крашенными иссиня-черными патлами, неизбежная на этой остановке беременная простушка (там дальше будет университетская клиника с «Отделением материнства»), стайка мрачных украинских работяг, водочно-махорочные лица, эти поджарые и загорелые люди, закупившиеся дешевой колбасой, кетчупом, макаронами, вьетнамский подросток с плейером, много кто еще, напротив остановки, через дорогу – серая бетонная стена, за ней пыльные зеленые заросли и ощущение конца города, конца света. Но это не так. Будет и город, будет и свет. Я машу рукой друзьям, показавшимся из-за продуктовой лавки, что напротив выхода из метро, останавливаю на полуслове «Too Drunk To Fuck», вытаскиваю из ушей белые громкие заглушки, наматываю белые провода вокруг красного айпода с моим персональным motto «There’s a Starman waiting in the sky», засовываю игрушку в специальный карманчик рюкзака (расстегнув, а потом застегнув молнию) и, улыбаясь, делаю шаг навстречу прогулке по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице.
Ознакомительная версия.
