водою и наконец по губам, в которые впадают рыбные реки. Тут же невдалеке от Нигозера возвышаются холмы, которые представляют собою отроги Масельги; мы отправились осмотреть их, так как в этом месте значится по официальным сведениям ломка аспида. [10] Аспид действительно есть, и притом превосходной слоистости; но ломки, при всем нашем желании, найти не могли. Нигозерский аспид ждет еще предприимчивого человека, которому вздумается приняться за его разработку. Здешний аспид отлично пишет и нам не раз случалось видеть ребят, которые употребляли его для этой цели. Местные жители, правда, ломают его и употребляют на разные поделки; мы видели грузила аспидные, ступени, точила и даже ручной жернов. Доставка аспида нигозерского с места ломки на берег Кондопожской губы чрезвычайно удобна, так как Нигозеро соединяется с водами Онежского озера протоком, который стоит лишь прочистить несколько, и тогда Нигозеро и Сандалозеро, а следовательно и Тивдийские мраморные ломки, будут иметь прямое водное сообщение с Онегою, а следовательно и с Петербургом. Сама по себе Кондопога ничем особенно не замечательна, кроме разве церкви, которая по народному преданию выстроена была на задушбину Грозного царя. «И по сие время в ночь на Ивана идет в церкви задушбинная служба, слышен звон колокольный, хотя местный священник и не служит в это время. Никто не помянет Грозного царя, по всем церквам ему говорят анафему-проклят, а ведь он великий строитель был церковный, так у нас он себе задушбину и строит». Откуда явилось такое предание — неизвестно; но церковь действительно весьма древняя, с крыльцами и переходами. В синодике одного из крестьян действительно я нашел на первой странице: «Раба твоего Иоанна, царя и великого князя всея Руси помяни Господи во царствии Твоем». Так ничего и не разъяснили нам в этом странном факте поминовения Грозного, тем более, что священник местный был в отсутствии.
С Кондопоги дорога круто поворачивает на север для обхода Сенной губы, которая далеко вдалась в материк. Отсюда начинается корельское население вплоть до Кяппесельги включительно, хотя и обрусевшее до забвения своего родного языка. Тип кореляка сохранился еще и в Мянсельге и Кяппесельге, хотя и переходит весьма заметно к общему кряжистому северно-великозерскому русскому типу. В Кяппесельге удалось нам разговориться с одним весьма интересным странником, отправлявшимся в Петрозаводск из прикемских стран. Из его рассказов мы убедились, что Даниловский погром 1854 года не принес никакой пользы, так как раскол ушел в самого себя, съежился и держится теперь крайне осторожной тактики. Скиты существуют, но ни одному ретивому пастырю, ни одному алчущему наград чиновнику особых поручений не придет в голову искать их, а тем более разгромлять, так как к ним едва-едва можно добраться. Тот же Даниловский погром совершенно во вред православию подействовал на гонимых беспоповцев; значительное число их, не видя никакой терпимости и подвергаясь лишь одним угнетениям, ушло в более безысходные и суровые секты, как-то: в христовщину и в странничество или в Спасово согласие. Тот, кто прежде был беспоповцем, и теперь им же остался, но скрывается, надевает на себя ненавистную ему маску православия и, считаясь по спискам православным, от всей души ненавидит духовенство и насильно навязанную ему религию. Можно смело сказать, что по всему пути от Петрозаводска до Повенца и далее на восток и на север нет православных, тогда как по спискам они значатся. Понравился поп крестьянам, и вот они решают чем-нибудь отблагодарить хорошего человека; в один прекрасный день является к нему гурьба людей и объявляет, что они хотят «воссоединиться с Святою Церковью»; поп рад, хотя и знает прекрасно, что это только личина, отписывает по начальству и получает или просто благодарность, или скуфейку, или иную какую-либо награду; новые дети церкви записываются в исповедные списки, и пошел поп отмечать против их имен: «не б. по нерадению». Гнусность за гнусностью рассказывают нам о Даниловском погроме, и приходится нашему брату краснеть пред этими «погибшими для Христа» людьми за нас, «православных христиан». В своем месте мы расскажем кое-что из этих гадостных, отвратительных фактов глумления сильного над слабым и беспомощным.
После 5-ти часовой езды по отвратительной песчаной дороге, когда ямщик решительно обобьет всю свою погонялку об спину не мудрой измученной лошаденки, путник прибывает в Лижму, селение, где приходится версты две ехать между огромных гор досок. В стороне от дороги видны несколько холмов значительной вышины престранного бланжевого цвета; вы подъезжаете ближе и замечаете, что холмы эти образовались из древесных опилок, которые гниют здесь не у дела. Во всей Пижме земля покрыта на четверть опилками, которые порождают мириады крайне назойливых насекомых. Лижемский завод, как и остальные заводы на берегу Онежского озера, действует водою. На нем постоянно работает от 20 до 50 рабочих, которые получают заработной платы от 40 до 80 к. за день. Между прочим не можем не припомнить об одном поразившем нас обстоятельстве, которое показывает, как богат здешний край еще лесом и как варварски относятся заводчики к лесу. Будучи на одном заводе, мы испугались не на шутку, когда увидали огромный столб дыма, поднимавшийся среди дощатых «этажей». Крайне заинтересовавшись этим обстоятельством, мы отправились по дощатой настилке к тому месту, откуда валил дым, и увидали огромнейшую яму, в которой свален был брак из досок и горел огромным пламенем. «Что это?» удивились мы. «А это брак, горбыли сжигаются!» преспокойно отвечал нам сопровождавший нас приказчик. «Зачем же это?» «Да куда же их девать? и то уж вон как все загородили». «Да ведь посмотрите! горит настилка, которая ведет на завод! вон и опилки загорелись!» думали мы напугать приказчика. — «Эка невидаль настилка! Сгорит, так и новую выстроить не долго; а опилки-то пусть их горят, может с ними и блохи сгорят! нам же полегчает.» Где же тут вводить рациональное лесное хозяйство? Где же тут бережно пользоваться лесом, когда тысячи тесин сжигаются, потому что их девать некуда? когда огромная дощатая постройка не ставится ни во что — выстроим, дескать, новую?
Весь путь от Петрозаводска до Повенца, как и многие иные селения в Олонецкой губернии, полны воспоминаниями о Петре Великом; здесь он крестил у мужика, там он выпил, угостил, балагурил с хозяйкой, толковал о делах с хозяином; то и дело, куда ни приедешь, — глядь, хозяин допьет чайку с портвейнцем, раздобрится и сейчас припомнит: «Вот, постой-кось, я тебе принесу!» Пойдет и тащит из посудного шкапа какой-то стаканчик. «Вот из этого
