Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

Подкрепляемые свежестью утра, мы шли бодро и скоро оставили за собою город, войдя в тень длинной аллеи; с обеих сторон её были кедровые рощи, из-за густой зелени которых проглядывали высокие трубы белых голландских домиков или крылья ветряных мельниц, окрашенные в красную краску. Скоро лес стал редеть; с одной стороны потянулась белая низенькая стенка, скрываемая местами кустарником; за нею виднелись деревья и домики; потом опять пошел лес и, наконец, зеленая равнина, поднимающаяся до самой Львиной горы. С другой стороны аллеи журчал ручей, растекаясь несколькими протоками, омывавшими то груду камней, то густой кустарник, то зеленый лужок; дальше красовались рощи, возвышаясь одна над другою: за ними, еще выше, серые каменные уступы горы, окаймленные зеленью, потом голые массы камня, образующие трехглавую гору, известную под именем «Чертова вика» (Devils pik). Тропинка вилась по ручью, часто переходя через него по набросанным камням. На каждом шагу попадались нам прачки, черволицые кафритянки и малайки, в изорванных платьях, отличавшихся, не смотря на лохмотья, яркостью и смесью цветов. Стук вальков, плеск полоскаемого в мыльной воде белья, звук резкого языка болтливых дикарок, удивленные взгляды их черных глаз, при виде путешественников, и сверкающие белыми зубами улыбки — все это встречало нас у каждого куста и каждого утеса, отражавшегося в мыльной воде. Кустарник стал опять гуще и разросся шире, деревья толпились группами, образуя красивые рощи, убиравшие холмы, которые взбирались друг на друга. Прачки, и вальки, и простыни их исчезли; тропинка вышла из рощи и повела нас по гранитному взлобку, до того гладкому, что скользила нога, уже начинавшая трястись от усталости; то шла мимо водопада, который с шумом и гулом, широкою струею, низвергался на камни, прибавляя силы оставленному нами ручью; то опят входила в густой кустарник, которого сплетенные ветви надобно было беспрестанно раздвигать руками. A между тем, и руки и ноги устали; солнце сильно пекло, дыхание становилось тяжело, во рту сохло, a виноград мы сели еще при начале дороги. Наконец решили отдохнуть в тени развесистых дерев, на скамейке, в соседстве рощи «серебряного» дерева.

Несколько глотков хереса подкрепили нас, и когда дыхание стало ровнее, мы пустились дальше. Дорога становилась труднее, — если только эту, едва заметную тропинку можно назвать дорогою, — она взбиралась все круче и круче; ноги то вязли в песке, то ударялись об острые камни. Кустарник редел, наконец совсем пропал, и солнце безнаказанно палило наши головы. По русской привычке, мы стали снимать тяготившее нас платье: сначала галстук, потом пальто, жилет, наконец и шляпу, заменяя ее платком, намоченным в воде. Один A. А. К. не решился расстаться с своею шляпой и был очень живописен в ней, с pinccnez на носу и почти в одном белье.

Мы забыли мудрое правило: во время всякого дела, требующего физических усилий, не уступать себе ни в одной мелочи; малейшая уступка своей слабости влечет за собою других и удивительно балует человека. Отдыхи наши становились чаще: второй продолжительный привал был на половине дороги, под тенью огромного камня, близ пещеры, не известно кем сделанной, природою или людьми. По стенам пещеры и на разбросанных вблизи камнях нацарапаны и написаны были имена ваших предшественников.

He смотря на усталость, A. A. К. пошел в пещеру и стал царапать можем свою фамилию: кажется, это единственная вещь, сделанная им для своего бессмертия. Невдалеке сбегал с камня ключ; мы припали к нему, пили, мылись и полоскались с наслаждением, и только тут совершенно понял я чувство отрады, которое испытывает араб знойной пустыни, приехав к оазису, где растет десяток пальм и в зелени прячется родник. В пещере, вместе с именем A. А., оставили мы свой завтрак и лишнее платье, и вошли дальше. Отсюда начинался самый крутой подъем; кустарника уже не было, — одни голые камни, то в грудах, то поодиночке; между ними вилась тропинка и взбиралась на голые уступы. Малаец, как кошка, цеплялся за острые камни голыми ногами и, свободный от тяжести корзины, шел бодро и легко впереди нас, оглядываясь часто назад и подсмеиваясь над нами. К. мало отставал от него; но я и A. А. садились через каждые десять шагов, не внимая увещаниям, a С. совершенно изнемог; над каждым почти камнем склонялся он, как плачущая старуха над гробницей своего детища; сравнение это невольно пришло всем в голову ври взгляде на платок, повязанный на голове С., как повязывают его наши старушки; во он не смеялся с нами, усталость действовала на него, как на иных действует вино, — он был сердит и угрюм и не отвечал на наши насмешки. Мы, остальные, не падали духом, задыхались, валились на камни, но продолжали смеяться друг над другом: дух наш был бодр, но плоть немощна. Сколько проектов развивал перед нами A. А., развалившись на колючей траве, прикрывавшей местами острые камни: то предполагал устроить железную дорогу на вершину Столовой горы, то сделать подъем на блоках, тоже посредством паров, то завести мулов и пр. Но надобно было вставать; сгоряча проходили мы скоро шагов двадцать и садились опять! Малаец наш стал наконец пускаться на хитрости: он указывал вверх на какой-нибудь утес, говоря, что там вода, или что оттуда пойдет положе, и это придавало вам, на время, несколько силы…

Тропинка вошла в ущелье, которое постепенно суживалось; с обеих сторон теснили нас поднимавшиеся отвесно серые, мрачные громады, изрезанные черными трещинами, из которых пробивался зеленый кустарник, украшая и смягчая резкие их очертания. Часто из трещин выбегала красивая ящерица и, блеснув своим изумрудным хвостом, быстро исчезала в другой трещине. По крайней мере мы шли теперь в тени, в этом диком ущелье; громкое, раскатистое эхо вторило каждому шагу, каждому звуку голоса и оторвавшемуся камню.

Вершина Чертова пика скрылась в тумане; облако всползло и на Столовую гору; тень сгущалась, становилось холодно; малаец с беспокойством указывал на это облако, советуя торопиться. Но какое средство торопиться, когда едва двигаешь ноги! Притом мы до того устали и ослабели, что нам было решительно все равно «быть или не быть»; это психологический факт, которому поверят только бывшие в подобном положении; a между тем, все шли дальше. Ущелье суживалось, надобно было взбираться по голым камням на уступы, которые к вершине понижались; взлезли на один уступ, впереди — ничего, только небо; ниже, на горизонте, засинело море, показалось несколько вершин гор, по которым бродили разорванные облака; мы взошли на гору!

Вершина Столовой горы совершенно гладка, как стол; даже мелкие камни, устилающие ее, как мостовую, лежат кверху плоскими и сглаженными поверхностями; только у края они образуют зубчатую стенку, как будто карниз на плоской крыше исполинского храма в индийском вкусе. Когда подошли мы к северному краю, глазам предстала одна из тех картин, величественные размеры которых возвышают душу, как звуки гайденовской оратории. Цепи гор, с нежными переливами теней, света и тонов, рисовались в необозримой дали море неподвижною массой лежало у ног и уходило в даль, сливаясь с горизонтом, не линиею, a тенью, лазоревою, прозрачною; Столовая бухта, ярко-голубая, окаймленная резкими линиями берегов, была как зеркало в великолепной раме; берега её примыкали к зеленым лугам и пестрым нивам, терявшимся в дали; оттуда, из дали, текли речки с своими притоками, там белелись, как точки, мельницы и фермы; ближние берега пестрели песчаными отмелями и наконец зданиями города, который казался нарисованным да листе бумаги à vol d’oiseau. Львиная гора, изогнувшая свою лесистую спину, зеленеющие рощи, белые домики, стены, трубы, мелькающие из-за массы дерев, — все нежно рисовалось в общем тоне дали, в общем блеске и свете; резкие тени и линии сгладились и слились, как звуки, в общую величественную гармонию. «Хорошо, прекрасно!» заговорили все, толпясь у края обрыва и держась за выдавшиеся камни. Я попробовал высунуться на самый крайний уступ; но надобно было лечь, чтобы не упасть в пропасть, и сердце забилось какая-то неприятно от ощущения страшной высоты.