— Ах, смотрите! — говорят они. — Ушла на самую середину.
После этого они некоторое время работают довольно усердно, а потом вдруг одной из них приходит в голову подколоть платье, ввиду чего они замедляют ход, и лодка врезается в берег.
Вы вскакиваете и отталкиваете ее на воду и кричите им не останавливаться.
— Что? В чем дело? — отзываются они.
— Не останавливайтесь! — ревете вы.
— Не… что?..
— Не останавливайтесь… идите дальше!.. идите!..
— Возвратись, Эмили, и спроси, чего им надо, — говорит одна из них; и Эмили возвращается и спрашивает, в чем дело.
— Чего вам надо? — говорит она. — Разве случилось что-нибудь?
— Нет, — отвечаете вы, — все в порядке; только ступайте дальше, понимаете ли — не останавливайтесь.
— Почему?
— Да потому, что мы не можем управлять лодкой, когда вы все время останавливаетесь. Вы должны держать лодку на ходу.
— Держать на чем?
— На ходу, чтобы лодка двигалась.
— А, хорошо, я скажу им. А хорошо ли мы тянем?
— О да, превосходно, только не останавливайтесь.
— Оказывается, это вовсе нетрудно. Я думала, что это так тяжело.
— О нет, дело пустое. Надо только двигаться ровным шагом, вот и все.
— Понимаю. Дайте мне мою красную шаль, она под подушкой.
Вы разыскиваете шаль и подаете ее ей, а к этому времени возвратилась другая, которой вздумалось получить свою, и они берут также и шаль Мэри на всякий случай, а Мэри она не нужна, поэтому они приносят ее обратно и берут взамен карманную гребенку. Проходит двадцать минут, прежде чем они снова пускаются в путь, а на следующем повороте показывается корова, и вам приходится вылезать из лодки, чтобы спугнуть корову с дороги.
Ни на минуту не соскучишься в лодке, когда ее ведут на буксире девицы.
Немного погодя Джордж выровнял бечеву и довел нас непрерывно до Пентон-Хука. Здесь мы обсудили важный вопрос о биваке. Решено было эту ночь ночевать в лодке, и надо было или сейчас расположиться на ночевку, или миновать Стэйнз. Однако казалось, что еще рано бросать работу, пока солнце светит в небесах, и мы решили прямо пробраться до Раннимида, на три с половиной мили дальше, где имеется тихий лесистый уголок и удобно причаливать.
Впоследствии, однако, мы все пожалели, что не остановились в Пентон-Хуке. Пройти три-четыре мили вверх по течению ничего не стоит рано поутру, но в конце длинного дня это дело нешуточное. В течение этих последних миль вы перестаете интересоваться видами. Вы больше не болтаете и не смеетесь. Каждые полмили кажутся вам целыми двумя. Вы с трудом можете поверить, что достигли только того места, где на самом деле находитесь, и убеждаетесь, что план должен быть неточным, а после того как протащитесь, как вам кажется, добрых десять миль, а шлюза все не видно, вы начинаете серьезно бояться, что кто-нибудь похитил его и бежал вместе с ним.
Помнится, как я однажды был страшно потрясен на реке. Я катался с молодой девушкой (кузиной с материнской стороны), и мы спускались по течению к Горингу. Мы несколько запоздали, и нам не терпелось — вернее, ей не терпелось — добраться до дому. Было уже половина седьмого, когда мы достигли Бенсонского шлюза, сумерки сгущались, и тут-то она начала волноваться. Она объявила, что ей надо быть дома к ужину. Я ответил, что также не прочь отужинать, и вытащил карту, чтобы выяснить, где мы в точности находимся. Оказалось, что нам остается ровно полторы мили до следующего шлюза — Уоллингфордского, — а отсюда пять до Клива.
— О, все благополучно, — заявил я. — Мы пройдем следующий шлюз до семи часов, а после него остается всего только один. — Затем я сел и приналег на весла.
Мы миновали мост, и вскоре вслед за тем я спросил, видит ли она шлюз. Она отвечала, что нет, не видит никакого шлюза, а я сказал: «О!» — и продолжал грести. Прошло еще пять минут, и я попросил ее посмотреть еще.
— Нет, — сказала она, — я не вижу никаких признаков шлюза.
— Ты… ты уверена, что умеешь узнать шлюз, когда видишь его? — спросил я нерешительно, не желая ее обидеть.
Однако она не обиделась, а только предложила мне посмотреть самому; поэтому я положил весла и стал смотреть. Река тянулась прямо перед нами в сумерках на протяжении мили: не было видно ни тени шлюза.
— Ты не думаешь, что мы могли заблудиться? — спросила моя спутница.
Я не представлял себе, каким образом это могло бы случиться; однако заметил, что мы, быть может, попали в запруженное русло и нас несет к водопаду.
Мое предположение нисколько ее не утешило, и она принялась плакать. Она объявила, что мы оба утонем, и что это кара Божия за то, что она отправилась кататься со мной.
Я нашел, что наказание несоразмерно вине, но моя кузина была иного мнения и надеялась только, что конец наступит скоро.
Я попытался ее успокоить, обратить все дело в пустяк. Очевидно, что я просто-напросто греб не так быстро, как воображал, но что теперь мы скоро уже будем у шлюза; я снова заработал веслами и продолжал работать около мили.
Тут мне самому стало не по себе. Я снова взглянул на карту. Вот он и Уоллингфордский шлюз, отчетливо обозначенный, на полторы мили ниже Бенсонского. Карта была исправная, надежная; вдобавок я сам помнил этот шлюз. Я два раза побывал на нем. Где же мы? Что случилось с нами? Я начинал думать, что все это сон, что на самом деле я сплю и проснусь через минуту, дабы услышать, что уж больше десяти часов.
Я спросил свою кузину, не думает ли она, что это сон; она же отвечала, что как раз готовилась задать мне тот же вопрос. Тут мы стали рассуждать о том, оба ли мы спим и если да, то кто из нас видит настоящий сон, а кто сам не более чем сновидение: очень даже стало интересно. Как бы то ни было, я продолжал грести, но никакого шлюза все не показывалось, и река становилась все более темной и таинственной в сгущавшейся ночной тени, и окружающие предметы казались зловещими и сверхъестественными. Я вспоминал о леших и оборотнях, блуждающих огоньках и тех скверных девушках, что просиживают ночи напролет на утесах и заманивают людей в водовороты, и тому подобное, и жалел о том, что не был более добродетельным, и что знаю так мало молитв, а в самый разгар этих размышлений услыхал дивные звуки мелодии «Он разоделся в пух и прах», которую скверно исполняли на гармонике, и понял, что мы спасены.
Обычно я не восхищаюсь звуком гармоники, но тогда эта музыка показалась прекрасной нам обоим — гораздо прекраснее, чем могли когда-либо звучать голос Орфея, или лютня Аполлона, или что бы то ни было в том же роде. Небесные мелодии, в настоящем нашем состоянии духа, лишь еще более потрясли бы нас. Волнующую душу мелодию, правильно исполненную, мы приняли бы за предостережение свыше и окончательно отказались бы от надежды. Но в звуках «Он разоделся…», извлекаемых спазматически и с непроизвольными вариациями, из хриплой гармоники, было нечто удивительно человечное и ободряющее.
