— Quid pro quo, — задумчиво повторил Лебрен. — Предположим, что Гавр отколется от Империи, присягнет Людовику XVIII?
Такая возможность приходила в голову Хорнблауэру, но он отбросил ее, так как это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.
— Предположим, что это произойдет, — сказал он уклончиво.
— Такое событие может послужить примером для тех, кто ждет этого в пределах Империи. Это может принять характер эпидемии. Бонапарт не выдержит такого удара.
— Он выдержал уже много ударов.
— Но не подобного рода. А если город присягнет королю, он вступит в союз с Великобританией. Продолжать блокаду не будет смысла. И может быть, дому «Братья Мома» будет дана лицензия на импорт товаров, почему бы нет?
— Возможно. Не забудьте, я ничего не обещал.
— А когда Людовик XVIII будет восстановлен на престоле предков, он не оставит своей добротой тех, кто первым присягнул ему, — продолжал Лебрен. — Перед адъюнктом барона Мома может открыться прекрасная перспектива построения собственной карьеры.
— Вне всякого сомнения, — согласился Хорнблауэр. — Однако вы излагаете свои собственные представления. Можете вы быть уверены, что барон Мома их разделяет? И если это так, то где гарантии того, что жители города последуют за ним?
— Я отвечаю за барона, уверяю вас, сэр. Я знаю… я осведомлен о его настроениях.
Не исключено, что Лебрен шпионил за своим хозяином в пользу имперского правительства, и без колебаний решил применить полученную информацию по другому, более перспективному назначению.
— А город? Другие власти?
— В тот день, когда вы взяли меня в плен, сэр, — сказал Лебрен, — из Парижа были присланы несколько образцов прокламаций и обзор имперских декретов, которые вскоре должны будут вступить в силу. Прокламации должны быть напечатаны (я отдал распоряжение об этом — это было последнее поручение, которое я выполнил), и в следующий понедельник расклеены, а декреты — опубликованы.
— Ну и?
— Они являются самыми суровыми в суровой истории Империи. Конскрипции: последние из класса 1815 года должны быть призваны, а остальные классы до 1802 года проревизированы. Мальчишки семнадцати лет, калеки, инвалиды, отцы семейств, даже те, кто купил себе освобождение — все подлежат призыву.
— Франция, должно быть, давно привыкла к конскрипциям.
— Франция скорее устала от них, сэр. Мне известно из официальных источников число дезертиров, и жестокость мер, предпринимаемых против них. Но дело не только в конскрипциях, сэр. Другие декреты еще более суровы. Налоги! Прямые, косвенные, droits réunis,[16] и прочие! Те из нас, кто переживет войну, останутся нищими.
— И вы полагаете, что обнародование данных декретов вызовет достаточно сильное негодование, чтобы стать причиной восстания?
— Может быть и нет. Но для деятельного предводителя это послужит прекрасной отправной точкой.
Лебрен мыслил достаточно трезво — последнее его замечание выглядело вполне логично и могло оказаться верным.
— Но что другие власти города? Военный губернатор? Префект департамента?
— Некоторые из них не представляют опасности. Мне так же хорошо известно их настроение, как и настроение барона Мома. Что до остальных: десяток своевременных арестов, воззвание к войскам в казармах, прибытие английских войск (ваших войск, сэр), вдохновенное обращение к народу, провозглашение осадного положения, закрытие ворот — и все кончено. Как вам известно, сэр, Гавр хорошо укреплен. Только армия с осадным парком может отбить его, а Бонапарту неоткуда ее взять. Новости как пожар распространяться по Империи, даже если Наполеон попытается скрыть их.
Этот Лебрен правильно мыслил и оценивал обстановку, хотя моральные его качества и вызывали сомнение. Тот набросок плана, который он кратко изложил, представлял собой типичный coup d'état.[17] Если попытка увенчается успехом, результаты могут быть фантастическими. Даже если она не удастся, основы Империи будут потрясены. Измена заразна, как сказал Лебрен. Крысы на тонущем корабле с замечательной быстротой следуют примеру первого, кто пытается его покинуть. В случае неудачи затей Лебрена он ничем особенно не рискует, а вот выигрыш может быть огромным.
— Месье, — сказал Хорнблауэр, — все это время я проявлял терпение. Но до сих пор не услышал ни одного конкретного предложения. Слова, туманные идеи, надежды, желания — и это все, а я — занятой человек, как вам известно. Пожалуйста, выражайтесь яснее. И покороче, если это не слишком затруднит вас.
— В таком случае я буду предельно конкретен. Высадите меня на берег — во избежание подозрений меня можно направить с предложением об обмене пленными. Разрешите мне уверить господина барона в том, что он может рассчитывать на вашу немедленную поддержку. За эти три дня, до следующего понедельника, я завершу все приготовления. Тем временем вы остаетесь поблизости со всеми силами, которые вам удастся собрать. В тот момент, когда мы завладеем цитаделью, мы вывесим белый флаг, когда вы его увидите, то войдете в гавань и подавите остатки сопротивления. Взамен барон Мома получает лицензию на ввоз колониальных товаров, а вы, как джентльмен, даете мне слово чести поставить в известность короля Людовика, что именно я, Эркюль Лебрен, был первым, кто предложил вам эту схему.
— Ха-хм, — произнес Хорнблауэр. Теперь он редко использовал этот звук, из-за постоянных насмешек жены, но в момент кризиса он сорвался с его губ. Он должен подумать. Ему нужно время, чтобы подумать. Долгий разговор на французском, к употреблению которого он не привык, был утомителен. Хорнблауэр возвысил голос, чтобы его услышал часовой за дверью:
— Передайте охраннику, чтобы он увел заключенного.
— Но, сэр! — запротестовал Лебрен.
— Я сообщу вам о своем решении через час, — сказал Хорнблауэр. — Пока для видимости с вами должны обращаться сурово.
— Сэр! Помните о необходимости хранить тайну! Никому ни слова! Ради Бога!
У Лебрена были совершенно верное представление о том, что затевая восстание против такого государя, как Бонапарт, необходимо держать все в строжайшем секрете. Хорнблауэр помнил об этом, когда поднялся на палубу и принялся мерить ее шагами, выбросив из головы незначительные хозяйственные вопросы, и занявшись обдумыванием этой, самой важной проблемы.
Над цитаделью Гавра — крепостью Сент-Адресс — все еще развевался триколор. Стоя на палубе «Флейма», идущего под умеренными парусами на расстоянии, чуть превышающем дистанцию выстрела береговых батарей, Хорнблауэр вполне мог его различить. Естественно, он решил поддержать план Лебрена. В этот самый момент он опять говорил себе, уже в тысячный раз, что успех обещает многое, терять же почти нечего. Разве что жизнь Лебрена да репутацию Хорнблауэра. Одному Богу известно, что скажут Уайтхолл и Даунинг-Стрит, когда услышат о том, что он делает. Вопрос о том, что будет с правительством Франции после того, как падет Бонапарт, до сих пор не решен: не существовало и единодушного мнения в отношении реставрации Бурбонов. Правительство может отказаться подтвердить данные им под честное слово обещания, касающиеся лицензии на импорт товаров, оно может выступить с резким заявлением о том, что не собирается признавать притязания Людовика XVIII, и может здорово прижать его самого к ногтю за все, что он сделал после завладения «Флеймом».
