Следующее рандеву для передачи почты и судового журнала было назначено в заливе Сторм у Тасмании. Я надеялся дойти до Тасмании от Новой Зеландии за семь дней, однако забота о мачте вынудила меня уменьшить площадь парусности, да еще меня притормозил последовавший за штормом штиль, и я уже похоронил надежду уложиться в срок. Правда, больше чем на сутки опоздать не должен.
Хотя дел у меня хватало, я старался каждый день уделять время чтению. Во-первых, для отдыха; во-вторых, чтобы ум не задремал. В Тасмановом море я прочел «Странное плавание Дональда Кроухерста». Книга меня глубоко взволновала, а местами и возмутила. Я записал в журнале:
«27 февраля 1971 года. Читаю книгу о Кроухэрсте. Печально. И невероятно. Интересно, что будут говорить, если я погибну. Дескать, не подготовился как следует или еще какую-нибудь чушь. До чего может дойти извращение! В книге сказано, что он был никудышный штурман, брал высоту солнца только один раз утром, иногда еще и в полдень, пользуясь упрощенным способом. Почти никогда не брал одновременно высоту звезд и планет. Я бы сказал, что автор ничего не смыслит в практике штурманского дела. Возьмись он комментировать мои методы, я бы выглядел неважно! Иногда я по три-четыре дня совсем не беру высоту солнца, и ни разу — ни разу — не брал высоту планет и звезд. И я всегда пользуюсь упрощенным способом. Дело в том, что в открытом море точность определения большой роли не играет. Ошибись на 20, даже на 100 миль — ничего страшного не произойдет. Люди, которые говорят об «одновременном наблюдении звезд и планет», отбивают у других охоту выходить в дальние плавания. А такие плавания надо поощрять. Потому что дальнее плавание, с командой или без нее, — прекрасная вещь. Отлично понимаю Муате-сье, который сказал, что в путешествии искал спасения своей души. Другие судят иначе. Им я отвечу: «Идите к своим офисам, к вечерней стопке джина, к сплетням, скандалам. Вам никогда не понять всей прелести почти (повторяю — почти) пуританского взгляда на жизнь».
Еще выдержки из журнала:
«28 февраля. Спешу на рандеву в Сторм-бей. Хорошее место для встречи! Неспроста этот залив назвали Штормовым! Здесь вовсю бушуют южные ветры. Уповаю на милость небес — авось пронесет.
На второй завтрак съел рождественского цыпленка с жареным картофелем, выпил глоток вина и вспомнил подходящую к случаю молитву.
Радио Хобарта сообщает о шторме и граде. Скоро в этих широтах наступит зима; похоже, вот-вот солнце уйдет в северное полушарие. Теперь главная проблема — пройти мыс Доброй Надежды.
Перевел стрелки на час назад. Приятное событие!
1 марта. В 17.15 надо мной прошла огромная дождевая туча, потом вдруг свернула на юг, потом на юго-восток. Затем ушла под ветер, при этом сила ветра с 5–6 баллов упала до двух. Не знаю отчего, но мне вдруг стало страшно, очень страшно. Я поспешил убрать паруса. Сейчас все в норме, но в ту минуту у меня было предчувствие беды. Поразмыслив над этим эпизодом, я спрашиваю себя: случись это между мысом Горн и Новой Зеландией — стал бы я убирать паруса? Ведь сила ветра не превысила 6 баллов, можно идти под гротом. И я отвечаю: нет, я не убрал бы паруса. Продолжал бы идти по-прежнему. Почему же так вышло? Мне кажется, на меня повлияло общение с другими людьми после долгого перерыва. Оно каким-то образом выбило меня из колеи».
Да, на этом отрезке пути я был выбит из колеи и мог объяснить это исключительно встречей и беседами с людьми около Новой Зеландии. Но ведь после встречи с «Ин-дьюренсом» у мыса Горн ничего подобного не было. Может быть, потому что в тот раз встреча была очень короткой, прямое общение длилось всего несколько минут. Новозеландские рандеву подействовали совсем иначе, после них на меня нашла какая-то робость, неуверенность, мне начали чудиться всякие ужасы. Я с тревогой думал о предстоящем рандеву у Тасмании. Скорей бы уж оно осталось позади! По правде говоря, я готов был обойтись без него. Если бы не письма от Морин, я, пожалуй, все рандеву отменил бы. Поступи я так — что сказали бы люди обо мне? Что я помешался?
Приступы хандры повторялись, мне стоило немалого труда справляться с ними. Шел пятый месяц моего одиночества в океане — четыре месяца я наедине со своими мыслями, один несу все бремя ответственности за яхту и за себя. Нет, я не стал человеконенавистником, я с нетерпением ждал конца плавания. Но встречаться с людьми, пока оно длилось… В общем разница тут примерно такая же, как если бы идти спокойно посреди океана или лавировать у берегов. В открытом море опасаться нечего, а стоило мне приблизиться к суше, как я тотчас начинал думать о всяких опасностях, обо всем том, что могло подвести. Наверное, этим объясняется, почему меня так напугала дождевая туча. Я боялся не чего-то в частности, мне вообще было страшно. Вероятно, встречи с телевизионщиками и рыбаками у Новой Зеландии, разговоры с людьми, дом которых находился неподалеку, которые, расставшись со мной, вскоре возвращались домой, для которых я был всего лишь случайным эпизодом в их повседневной жизни, — все это, как мне кажется, посеяло сомнения в моей душе: ведь я был один на малом суденышке, и мне до дома предстояло еще пройти не один десяток тысяч миль.
Разбираясь в своих чувствах, силясь совладать с ними, я, как мне кажется, во многом постиг психологию людей, избирающих уединение, отшельничество, любящих одиночные приключения. И узрел кое-что в своей собственной психологии. Не могу сказать, чтобы я остался доволен. Выяснилось, что есть вещи, которых мне надо остерегаться. Не подумайте, что я только и делал, что копался в собственной душе. Ничего подобного. Большей частью моя голова была занята чисто практическими вопросами: какие паруса поставить или убрать, чтобы выжать максимум из яхты, какой курс выгоднее, как исправить ту или иную поломку, что приготовить на обед. Но, оставаясь наедине с собой, человек невольно задумывается над жизненными проблемами. Не скажу, чтобы мои мысли были очень глубокими. Но из песни слова не выкинешь.
Я размышлял о будущем. Что ожидает меня впереди? Я не знал (и сейчас не знаю). Некоторые мысли я изложил в письме Филу Уолфиндену, которое собирался передать при очередном рандеву.
«После девяти лет в парашютных войсках, — писал я, — я, наверно, только и гожусь на такие дела, как это. Из парашютных войск не вынесешь ничего такого, что может пригодиться в гражданской жизни…»
С горечью думал я о том, как неохотно многие британские фирмы берут на работу новых людей.
«Что плохо у нас в Соединенном королевстве, — продолжал я, — так это предубеждение компаний против свежих идей, новых сил. В Америке человек за свою жизнь может поменять профессию три-четыре раза, а у нас, если стал счетоводом, так на всю жизнь счетовод. Если у тебя нет 99-летнего стажа в качестве клерка, тебя даже рассыльным не возьмут».
