больше, чем он их. Они две недели, надрываясь, тащили продукты, бензин, кошки, веревки, крючья, чтобы взять задуманный Сергеем гребень и чтобы потом все знали, что гребень взял он (это всегда так бывает, это не он придумал и не они). И теперь настало время ему все взять на себя. Он замахнулся на это, уже позвав их с собой. Теперь они не оставляли ему другого. Им нужно было, чтобы он приказал.
Но всем им, и Сергею тоже, казалось, что все дело в разведке. Они забыли, что власть, даже самая чистая, делает человека одиноким.
Они вышли в путь, оставив палатку на дне кара. Дул сильный ветер, нес поземку, тучи собирались над белыми снежными куполами и над стенами кара. В такую погоду не стоило выходить.
Две тонкие линии на карте извивались рядом, повторяя друг друга, а посередине плато они расходились, и между ними появлялась еще одна линия, изогнувшаяся в кольцо, — холм высотой метров в двадцать или немногим более. И его, конечно, можно было не заметить, но левая линия была там, где плато начинало медленно наклоняться влево, подкрадываясь к вертикальному обрыву до самого дна кара. А правая линия была уже там, где плато клонилось в другую сторону, к другим обрывам, тоже отвесным и наверняка скрытым нависшими снежными карнизами. А перед глазами только плотная мгла. И тебя ли качает или мечется вокруг снежный вихрь — не понять: теряешься в пространстве, как летчик в слепом полете, когда отказали приборы.
Но самолет не имеет твердой опоры, а Сергей, слава богу, стоял на земле. И это не так уж мало. Правильное представление о весе своего тела чудесным образом преломляется в сознания в ощущение вертикали, и вслед за тем возникает чувство горизонта. Теперь если в серой мгле появляется хотя бы один предмет, взвешенный в пространстве, не имеющий связи ни с чем на свете, то сразу видишь, расположен он выше или ниже тебя. И это уже много.
Сергей попросил Анатолия идти вперед. Они были связаны тридцатиметровым репшнуром, и на таком расстоянии еще можно было видеть человека, но трудно было за шумом ветра расслышать слова. Когда нужно было взять левее, Сергей дергал репшнур один раз, а когда правее — два раза. Он видит впереди Анатолия, и нужно уловить как можно точнее только одно: ниже он или выше. Ниже — один рывок репшнура — повернуть правее (сейчас правее потому, что до этого повернули влево).
Анатолий медленно поднимается вверх; надо следить, чтобы он шел по прямой, а для этого оглядываться на четверых идущих сзади и снова перебегать взглядом вперед, и пунктир черных пятен — людей, идущих цепочкой, — означил линию, прямую или изогнутую, и только по ней можно видеть совершаемые повороты. Анатолий начал опять спускаться, и снова нужно ему повернуть налево, возвращаясь в тот узкий коридор между двумя линиями горизонталей на карте — подальше от обрывов. Эти линии нарисовал какой-то незнакомый человек. А что, если он ошибся?..
Несколько часов назад, еще в палатке на дне кара, Сергей, рассматривая карту, проверил, проследил изгибы линий, произвольные на первый взгляд, но на самом деле строго определенные привычной формой рельефа этих гор, хорошо знакомых Сергею. И он поверил человеку, нарисовавшему горизонтали. Он запомнил карту тщательнее, чем перед любым экзаменом, вызубрил, чтобы наверняка не провалиться, потому что падать было далеко.
Он в любой момент мог вызвать в сознании картину плато, на котором они находились, и увидеть, где они на нем. Труднее было чувствовать время. Конечно, можно прикрепить часы к лыжной палке и следить за стрелками, запоминать цифры; но само по себе голое мертвое время скорее только сбивало бы, потому что надо одновременно чувствовать передвижение, и скорость, и расстояние, а подсчитать и измерить все это сразу никак нельзя. Однако и без всяких цифр сразу создавалось общее представление о главном: "Мы идем уже достаточно долго, и этот изгиб линий только что прошли или сейчас как раз на нем"… "Достаточно долго… только что… сейчас"… Эти слова или ощущения, близкие к этим словам, были важнее и понятнее цифр. И направления: все повороты складывались, вычитались на самой поверхности плато, вот здесь, среди этой пурги, в которой ничего не видно. И на компас Сергей старался смотреть возможно меньше. Лишь изредка, обратив направления в цифры на шкале компаса, он на несколько секунд останавливался и, успокоив магнитную стрелку, видел, что цифры совпадают. Он машинально двигал ногами, руками, дергал за веревочку арретир компаса, изредка все-таки взглядывал на часы, посылал по репшнуру сигналы "лево-право", подбирал и выпускал запасные кольца репшнура, чтобы ни на секунду не потерять возможности мгновенно их зажать, если Анатолий улетит с обрыва. А иногда он видел уже не карту, а зримую светлую объемную и цветную картину вокруг себя: плато, ограниченное обрывами, почему-то зеленое, летнее, и Анатолий идет по нему впереди; вот он поднимается к середине водораздела, вот идет по водоразделу и как слепой сваливается вправо под уклон, к обрывам. Назад, дальше нельзя! Один рывок репшнура… Правильно, правильно, поднимайся, еще десяток шагов… и еще десяток. Хорошо! Теперь вперед. Почему же теперь ты заметался, рыскаешь из стороны в сторону? Что случилось, всюду спуск?
И меркнет светлая картина, тонет в серой пурге. Почему Анатолий мечется?.. Так ведь это я сам дергаю репшнур!
Левее, правее, левее, правее — теперь Сергей не видит ничего, кроме пурги. Он ослеп, и вокруг него сгрудилось пятеро слепцов. Они молчат, они не мешают ему думать; но он уже не счетная и рисующая машина, а зачем-то вдруг чувствующий человек, и острее всего теперь он чувствует беспокойство этих пятерых; оно мешает ему, мешает прозреть, застилает глаза…
Только бы не заговорили, не отогнали бы и без того ускользающий свет. Ну, еще секунду дайте, еще десять секунд, минуту… И вдруг он почувствовал, что никто его не торопит, что люди, которые стоят рядом с ним, здесь, рядом, будут ждать… ждать минуту и больше. И стало замечательно легко. И теперь обдумывать задачу было уже наслаждением.
Так, вернемся назад, тот поворот, то сужение линий, а теперь они разбегаются, разбегаются — значит, поверхность ровнее, ровнее… По между ними ведь холм… Холм!!!
Вспышка света — они
