Когда вышли к устью, утро сияло. Речка журчала по камешкам радостно, и рыба в ней кишела. Видимо, это был самый последний день ее хода и она не вмещалась в речке.
Мы прямо запрыгали от счастливых предчувствий при виде этой картины, и Роман впервые за последние дни улыбнулся.
— Нарыбачимся... — радовался он. — Володя, тащи невод!
Мы занялись костром, Володька пошел за неводом... Но что-то не несет, лазает и лазает по траве.
— Грибы, что ли, собираешь? — крикнул Роман. — Скорее!
— Да нету невода, — развел руками Володька.
— Что-о-о?!
— Нету.
Смутная догадка обожгла нас, мы кинулись к-тем местам, где обычно оставляли невод на просушку. Невода не оказалось даже во всех ближних и дальних кустах. У Романа, кроме злобы и отвращения, вырывалось еще и удивление:
— Ну и Васька! Ну и подлец!
Брели домой уже потемну — целый день пришлось рыбачить удочками, — чуть живые. Это была последняя бессонная ночь в этой бессонной неделе — так же, как и у рыбы, последний день хода; икра у нее была с черненькими точками внутри, в пищу не годилась. И только сейчас мы почувствовали, как измотались: перекуривать останавливались раз пять, а на перевале вздремнули.
Когда шли мимо метеостанции, где теплился манящий огонек — стакан чая был желанный, как воздух, — даже словом не обмолвились о ней.
И вот, расслабленные и довольные тем, что уж больше — хотя и жаль — не придется в сутки совершать тринадцатикилометровые переходы по сопкам и зарослям, да еще с тяжеленными мешками за спиной, расселись на диване. Дома. Толик — он оставался на вахте — со старанием хлопотал возле стола.
— Тогда зря я им дал соли, — сказал он, выслушав все происшествия.
— Ты им дал соли? — выкатил глаза Роман.
— Ну откуда же я знал, что они такие скотобазы.
Красная рыба прошла.
Баранья все так же радостно серебрилась по цветным камешкам, склоненные ивы все так же думали свои бесконечные думы. На наше «Ласточкино гнездо» по-прежнему заходили ночевать тучки; «голова» маяка все так же крутилась, показывая дорогу кораблям, стучали дизели, мерцали зеленые глазки приборов, а... жить стало скучно.
К тому же у нас кончилась капуста — им-то «Колесников» всего вдоволь привез, капустка-то у них свеженькая, — самим надо было печь хлеб...
Но человек такое произведение природы, что ко всему привыкает, ко всему приспосабливается. В какой-то книжке я вычитал, что попавшие к туркам запорожцы, сидя на колу, и то закурить просили, — а у нас еще был Роман, чьи способности всегда выручали нас. И на этот раз выручили — он умел печь хлеб.
С хлеба мы и начали. Достали с чердака ржавые формы, отожгли, очистили их, выпарили и приготовили дежу. В печи замазали дырки, настлали огнеупорным кирпичом, сделали жестяную заслонку.
И вот уже сколачиваем тесто.
— Рома, — крикнул пришедший с охоты Володька, — а «дикари» (по-другому мы их теперь не называли) на нашей шлюпочке бакланов шугают!
— Забрать! — резко сказал Роман. — Иди и пригони.
— Я не могу...
Роман стал очищать руки от теста. После он рассказывал, что выкинул всех бакланов и бочку с яйцами из шлюпки, и «дикари» ни слова не сказали.
— Вот так вот их! — заключил Роман.
Этой ночью у нас кто-то скинул в обрыв все березовые дрова...
Так и жили. Научились сами печь хлеб, сами таскали березовые дрова для баньки, читали книжки только из своей библиотеки. Хоть и вполне обходились без бильярда и ихних кинофильмов и, кстати, гордились этим, но в глубине души понимали, что война — самое нелепейшее явление на земле и страдает от нее наиболее слабое государство.
Но ничего... через месяц и к нам пришло снабженческое судно, привезло свежей капусты, огурцов, помидоров, сметаны, и у нас был теперь борщ из свежей капусты. А еще этот снабженец привез Аннушку с Сергеем Романовичем. Боже мой! Этот маленький человечек, который покачивал головкой, часто сопел и на весь мир смотрел пока что бутылочными глазами, преобразил нашу жизнь: мы не хлопали дверями, вычистили и выскребли всё до блеска, мух и комаров даже к дому не подпускали. Малыш же большую часть суток спал, и мы с нетерпением ждали, когда он проснется, — Аннушка разрешила нам дежурить возле его коляски.
Но у нас не было козы, которая дает молоко.
— Рома, — упрашивала Аннушка, — ну помирись с ребятами.
— Ни-ни. — Роман был неумолим.
— Сама пойду.
— Иди. Только ничего не выйдет.
И каково же было наше удивление, когда вместе с Аннушкой взобрался на наше «гнездо» сам Васька Степанов, таща за рога козу. Они с Аннушкой долго стояли возле сарая, разговаривая с жестами и отрицательными покачиваниями Васькиной головы. Потом Васька ушел.
У нас не хватило духу помочь Аннушке.
— Рома, давай пригласим их на крестины, — попросила она мужа. — Вот посмотришь, придут.
— Как хочешь.
Мы не были уверены, что парни придут, но «самтреста» и закусок на всякий случай приготовили на оба «государства».
Они пришли. Все четверо. Наглаженные, при галстуках, с охапками цветов. Принесли знаменитую гитару.
Встретили мы их с повышенной радостью — не по себе все-таки было: будто и мы немного виноваты... Да чего там! Они же вообще тушевались. Выручал Сережка. Он переходил из одних рук в другие и всем улыбался беззубым ротиком. Да так улыбался, что даже глазки сужались и дышал чаще... будто спешил куда-то.
К вечеру Сережка уснул, а сами никак не могли угомониться. Поднимали и поднимали тосты — и за Сережку, и за Аннушку, и за отца. А он расслабленно сидел на диване, облокотившись на подушку, и ворошил свое прошлое.
— Эх, братцы, и славно же мы жили на Диксоне! — задумчиво говорил он. — Тоже компания была... на Новый год пельмени...
— Я тоже материк не люблю, — соглашался Василий, наливая чаю и себе и своему другу. — Разве там жизнь?
— Что ты, Вася! Если мне, не дай бог, когда придется попасть туда, я всем материковским корешам буду говорить: «Вы не жили при коммунизме, а я жил».
И вот захмелевший от счастья Роман потянулся к гитаре:
— Братки... вот эту штуку, — и сам стал настраивать ее.
И вот он запел:
Мальчишка беспризорный,
Парнишка в доску свой...
. . . . . . . . . .
Как он пел! Как он пел! Душу вынимал из своей гитары!
Вчера ходили в «хронику»
Подводники в строю.
И вот среди подводников
Тебя я узнаю...
Хорошо пел Роман. Мы подпевали. Вполголоса, чтоб самих себя слышать. Хорошо мы пели. И хорошие мы были.
