Б. с успехом перевел наиболее существенные части моей английской речи на довольно сносный немецкий язык. Хозяин добродушно засмеялся и дал честное слово, что сам придет будить нас «как следует» в нужное время. Так как он всей своей наружностью и повадкой внушал полное доверие, то я решился положиться на его добросовестность. Лишь только он вышел в дверь, самым сердечным образом пожелав нам «доброй ночи», я поспешил снять сапоги, чтобы не заснуть в них, и, повалившись на постель, тотчас же очутился в крепких объятиях своего приятеля Морфея… Во сне я видел… Впрочем, то, что мне пригрезилось во сне, я вскоре увидел наяву, а потому, чтобы не повторяться, опишу это в своем месте.
Длинная, но содержательная глава
Наше утро. — Что можно сказать о мистериях Страстей Господних. — Б. читает мне лекцию. — Обер-Аммергау и его погода. — Возникновение обер-аммергауских мистерий. — Доброе лицо. — «Ученый» школьник и его невежественная родня. — Обсуждение представления и мое мнение о нем. — Адам и его семья. — Хороший человек, но плохой Иуда. — Природные артисты. — Напрасная тревога
Пишу эти заметки, лежа на постели, или, вернее, полулежа на зеленой атласной, покрытой кружевами женской седельной подушке. Рядом со мною находится такая же зеленая и атласная и также отделанная кружевами постель. Точнее: постель валяется на полу, на котором сижу и я.
Было около одиннадцати часов утра. Б. сидит напротив меня, на своей постели, точь-в-точь как моя, и курит трубку. Мы только что кончили легкий завтрак, состоящий из… угадайте, из чего он состоял? Нет, но вам ни за что не угадать, и я, так уж и быть, скажу сам: из кофе с булочками!
Мы намерены всю остальную часть недели, вплоть до вечера, сидеть в комнате. Соседнюю с нами комнату заняли две английские леди. Кажется, и они тоже решились по целым дням оставаться у себя. Нам слышно, как они ходят взад и вперед по комнате и бормочут что-то. Они проделывают это беспрерывно в течение последних трех четвертей часа. По-видимому, эти леди чем-то очень встревожены.
Местопребывание здесь очень приятное. Сегодня дается лишнее, сверхпрограммное представление для тех, кто не мог попасть на вчерашнее. В открытое окно несутся размеренные звуки поющего хора. Смягченные расстоянием, эти рыдающие звуки печального напева, смешанные с резкими воплями разыгрываемой оркестром гайдновской рапсодии, навевают грустное настроение, временами доходящее до того, что так и хочется зареветь.
Мы с Б. видели это представление уже вчера и теперь обсуждаем его. Между прочим, я, в беседе с моим другом, открываю ему свое затруднение описать то, что мы видели. Заканчиваю уверением, что положительно не знаю — что именно писать и что сказать об игре.
Б. несколько времени сосредоточенно курит, потом отрывает от своих губ трубку и изрекает:
— А разве непременно нужно, чтобы ты сказал что-нибудь об этом?
Его вопрос заставляет меня облегченно вздохнуть. Б. несколькими спокойными словами сразу снял с моих плеч тяготившее их чувство ответственности. Ведь и в самом деле, разве непременно нужно, чтобы я высказался насчет виденного мною представления? Разве имеет значение, говорю я о чем-либо или не говорю? И вообще, имеет ли значение сказанное кем бы то ни было о чем бы то ни было? В сущности, ведь, к счастью обеих сторон, редко кто считается с чужим мнением. Эта истина должна быть очень утешительна для писателей, издателей и критиков.
Разумеется, честный писатель, уверенный, что его слова имеют значение, вес и влияние на читателя, должен страшно тяготиться сознанием лежащей на нем ответственности. Только тот может быть смелым, красноречивым и убедительным, кто знает, что то, что он говорит или пишет, ни на одну йоту и ни в каком смысле не повлияет на тех, к кому он обращается.
Я уверен, что то, что я хотел бы написать о разыгрываемых в Обер-Аммергау мистериях Страстей Господних, ровно ни на кого не повлияет, поэтому и буду писать без всякого стеснения.
Но что же собственно хотел я сказать?.. Впрочем, нет, я не так поставил вопрос. Что мог бы я сказать об этой игре, чего не было бы сказано до меня и гораздо лучше меня сотни раз? Писатель всегда должен показывать вид, что считает других писателей гораздо искуснее себя. Конечно, он этого не думает, но ему нужно, чтобы другие думали так; это производит благоприятное впечатление. Что могу я сказать, чего уже не знал бы читатель или желал бы знать, если еще не знает? Легко писать ни о чем, как я делал до этого дня в моем «Дневнике». Только тогда, когда пред писателем восстает грозная необходимость говорить о чем-нибудь, он готов пожелать превратиться во что угодно, лишь бы не быть писателем.
Выслушав все это, Б. сказал:
— Если у тебя так уж чешутся руки, то почему бы тебе не начать с описания Обер-Аммергау?
Я возражаю, что это местечко описано чуть не тысячу раз. На это Б. с своей стороны возражает целой речью, которую, ввиду ее оригинальности, привожу целиком.
— Ты говоришь, — начал он, — что Обер-Аммергау описан уже тысячу раз. Может быть, не оспариваю этого. Но ведь и оксфордские и кембриджские лодочные гонки и наши дерби описаны много раз, однако находятся же люди, которые вновь их описывают, и люди, которые с охотою читают эти описания. Поэтому ты совершенно напрасно стесняешься описать лишний раз Обер-Аммергау. Но ты спрашиваешь, что именно писать?
Напиши, что Обер-Аммергау — небольшое селение, теснящееся вокруг своей круглоглавой, как мечеть, церкви. Расположено оно в самом центре Долины Аммер, окружено высокими, поросшими хвойными лесами горами, во главе с самою высокою — увенчанным крестом Кофелем; эти высоты представляют собою как бы крепкую, непоколебимую стражу, охраняющую тихое, мирное, живущее по-старинному селение от бешеной сутолоки внешнего мира.
Опиши, как живописно ютятся здешние прямоугольные белые домики под огромными, далеко выдавшимися остроконечными крышами, окруженные деревянными резными балконами и верандами, на которых собственники этих домиков собираются по вечерам отдохнуть за своими длинными баварскими трубками и поболтать о несложных местных делах. Опиши нарисованные яркими красками над каждой входной дверью фигуры ангелов, святых и мадонн, сильно, однако, попорченные бесцеремонными здешними дождями так, что безногая фигура ангела по одну сторону дороги с сокрушением смотрит на безголовую фигуру мадонны напротив, между тем как беззащитный святой на угловом доме, более яростно преследуемый непогодою, чем в свое время был испытываем целым сонмом адских сил, лишен всего, что мог бы назвать своим, за исключением полголовы и пары ног довольно своеобразной формы.
