— Ca y est! [165] — в упоении воскликнул Макс Губер, чей торжествующий тон соединился с оборотом речи в высшей степени французским.
И в самом деле, Джону Корту не пришлось дублировать выстрел, что сэкономило патрон. Упавшее в тростниках животное соскользнуло с крутого берега, выбрасывая фонтанчик крови, от которой порозовела речная вода.
Чтобы не потерять великолепную добычу, плот с трудом подвели к месту, куда рухнул убитый бык, и проводник приготовился тут же разделать тушу, вырезав из нее самые лакомые куски.
Обоих друзей не мог не восхитить этот замечательный экземпляр дикого африканского быка, поистине гигантских размеров и мощи. Можно лишь представить, какие облака пыли поднимают бегущие стада этих животных из двухсот трехсот голов, когда они пересекают бескрайние африканские равнины!
Это был онжа, так называют туземцы быка-одиночку. Он гораздо крупнее, чем его собратья в Европе, с более узким лбом и удлиненной мордой, с прижатыми рогами.
Шкуру онжи используют для производства самых прочных кожаных изделий, рога его дают материал для отличных табакерок и гребешков, а рыже-черной щетиной набивают стулья и седла; изготовленные из его мяса котлеты, антрекоты и филе представляют собой самую лакомую пищу, вкусную и укрепляющую силы. Таковы отменные качества азиатских, африканских и американских быков.
В общем, выстрел Макса Губера оказался счастливым. Он не только сэкономил пулю, но и избавил охотников от возможной агрессии раненого быка, когда он особенно опасен.
С ножом и топориком Кхами приступил к разделке туши, друзья помогали ему как могли. Не стоило перегружать плот избыточным весом, а двадцати килограммов аппетитного мяса вполне хватит на несколько дней.
Пока велись эти заготовительные работы, Лланга, обычно очень внимательный ко всему, чем занимались Макс и Джон, оставался под тентом, и вот почему.
При звуке выстрела его маленький подопечный пришел в себя. Руки его шевельнулись, и, хотя он еще не разомкнул веки, рот его приоткрылся, и с бледных губ снова слетело единственное слово, которое Лланга уже слышал:
— Нгора, нгора!
На этот раз Лланга не сомневался. Он отчетливо разобрал все звуки, с характерным картавым «р».
Взволнованный жалобным тоном маленького создания, Лланга взял его горячую руку: лихорадка не проходила со вчерашнего дня. Наполнив чашку свежей водой, мальчик попытался влить несколько капель в рот ребенку, но безуспешно. Челюсти с ослепительно белыми зубами не разжались. Тогда Лланга окунул в воду пучок сухой травы и осторожно смочил губы больного. По всей видимости, это принесло ему облегчение. Его ручонка слабо пожала державшую ее руку мальчика, и слово «нгора» прозвучало опять.
Как мы помним, это слово конголезского происхождения обозначает у туземцев «мать». Так значит, этот малыш призывал свою мать? Расположение Лланги к ребенку, вполне естественно, возросло. Обезьянка?.. Так сказал Макс Губер… Нет! Это не обезьянка! Лланга не мог бы объяснить, почему он уверен в этом, но так он чувствовал.
Около часа провел он со своим подопечным, то гладя его руку, то смачивая ему губы, и не покинул ребенка до тех пор, пока сон не сморил того снова.
Теперь Лланга решился все рассказать; он подошел к своим друзьям в тот момент, когда плот, отведенный от берега, опять входил в полосу течения.
— Эй, Лланга, — улыбаясь, громко сказал Макс Губер, — как там поживает твоя обезьянка?
Мальчик взглянул на него, как бы не решаясь ответить. Затем положил свою ладонь на руку Макса Губера.
— Это вовсе не обезьянка, — произнес он.
— Нет? — переспросил Джон Корт.
— Ну и упрямец наш Лланга! — воскликнул Макс Губер. — Так что же, ты вбил себе в голову, что он такой же ребенок, как и ты?
— Ребенок… не такой, как я… но это ребенок!
— Послушай, Лланга, — Джон Корт перешел на более серьезный тон, чем его товарищ, — так ты полагаешь, что это ребенок?
— Ну да… он разговаривал… сегодня ночью…
— Разговаривал?!
— И снова говорил, только что…
— Да что же оно сообщило, это маленькое чудо? — улыбаясь, поинтересовался Макс Губер.
— Он сказал «нгора»…
— Как! — изумился Джон Корт. — То самое слово, что я уже однажды слышал?
— Да… "нгора"… — подтвердил юный туземец.
Можно было сделать только два вывода: либо Лланга стал жертвой галлюцинации, [166] либо же он сошел с ума.
— Но давай проверим, — сказал Джон Корт, если только он не фантазирует, то факт по меньшей мере необычайный, мой милый Макс!
Они забрались под тент и внимательно осмотрели спящего. На первый взгляд можно было утверждать, что он принадлежит к роду обезьян. Но Джона Корта поразило, что перед ним не четверорукое существо, а двурукое. Согласно последней классификации [167] Блуменбаха [168] к такому разряду относится в животном царстве только человек. А у этого странного создания было две руки, тогда как у всех обезьян без исключения их четыре. И ступни его ног казались приспособленными для ходьбы, а не только для хватательных движений, как у представителей обезьяньей породы.
На все это Джон Корт первым делом обратил внимание своего друга.
— Интересно… Очень интересно! — отозвался Макс Губер.
Рост маленького существа не превосходил семидесяти пяти сантиметров. По внешним признакам пора детства для него еще не миновала, ему можно было дать лет пять-шесть. Лишенная шерсти кожа была покрыта легким золотистым пушком. На лбу, подбородке и на щеках — никаких намеков на волосяной покров, его присутствие обнаруживалось лишь на груди, на бедрах и ногах. Уши его имели округлые и мягкие окончания, отличные от четвероруких, которые вообще лишены мочек. Руки не были чрезмерно длинными. Природа не наделила его и пятой конечностью, как большинство обезьян, которым хвост служит для осязания и хватания. Форма головы круглая, лицевой угол примерно восемьдесят градусов, нос приплюснутый, лоб не очень покатый. Покрывавшие его череп волосы вполне могли сойти за шевелюру, украшающую туземцев Центральной Африки. Все это говорило о том, что существо больше напоминает человека, чем обезьяну, по своему общему строению, но также, вероятно, и по всей внутренней организации.
Легко вообразить душевное потрясение Джона Корта и Макса Губера перед лицом абсолютно неведомого существа, какого не наблюдал еще ни один антрополог в мире и которое казалось промежуточным звеном между животным и человеком.
И к тому же Лланга утверждал, что этот малыш разговаривал, — если только юный туземец не принял за артикулированную речь [169] какой-то нечленораздельный звук, не имеющий связи с абстрактной мыслью, и обязанный своим появлением слепому инстинкту, а не разуму.
Двое друзей хранили молчание, ожидая, что губы малыша приоткроются, а Лланга продолжал увлажнять ему лоб и виски. Дыхание его становилось ровнее и спокойнее, жар спадал. По всей видимости, приступ лихорадки близился к завершению. Наконец губы слегка зашевелились.
— Нгора! Нгора!.. — повторил странный ребенок.
— Вот это да! — воскликнул Макс Губер. — Такое и вообразить невозможно!
Ни тот, ни другой не могли поверить в то, что они только что услышали.
Как! Такое существо, отнюдь не занимающее высокой ступени на лестнице живого мира, обладало даром речи?! Если малыш произнес пока только одно слово на конголезском языке, то разве нельзя предположить, что ему известны другие, что у него есть мысли и он способен передавать их во фразах?
Оставалось пожалеть, что он не открывает глаз и что нельзя встретиться с ним взглядом… Ведь глаза отражают мысль, они способны ответить на многое. Но нет! Веки его оставались плотно сжатыми, и ничто не указывало на то, что они скоро поднимутся.
