А ходит Григорий Иванович мрачнее тучи. Мечется из конца в конец по всему краю, на Ураке, под Охотском, строит корабль, в Якутии скупает меха, какие только попадутся, на иркутском севере гоняется за белкой, в Кяхте посредничает и в мануфактуре и в пушном торге... Заработки большие, а уплывают сквозь пальцы. В долгу, как в шелку... Озабочен, отощал. Лихорадочно, неспокойно горят глаза. Сила, однако, не угасает...
– Подумай, Наташа, четыре года! Шесть кораблей туда, в море, и ни одного – обратно... Не знаю, что делать, как изворачиваться дальше.
– Трудно... понимаю... Занять еще? – неуверенно предлагает Наталья и конфузится, стараясь как-нибудь скрыть располневший живот.
– Занять?.. Да знаешь ли, сколько нужно теперь кредиту?
И на вопросительный взгляд сам оглушает суммой:
– Пятьдесят!
Заметив, что лицо жены вдруг покрывается ярко-красными пятнами, Григорий Иванович продолжает успокоительно:
– Да не волнуйся, как-нибудь справимся... Теперь на троих придется... – говорит он и нежно гладит Наташу по плечам.
Но дела осложняются: расходы увеличиваются, приближаются сроки оплаты векселей. Что-то будет?..
Август восьмидесятого года. Григорий Иванович прямо из Иркутска, в пыли, обливаясь потом и не останавливаясь у конторы, мчится домой, почти не взглянув на густо покрытый туманом залив.
Еще стоя на тележке, спрашивает:
– Дома все благополучно?.. Наталья Алексеевна? Анютка?
Вот и Наташа с Дунюшкой на руках. Григорий Иванович спрыгнул на землю и отступает назад, пораженный красотой жены и очарованный ее лукавой усмешкой. Да, он хорошо знает эту лукавинку в ее усмешке, и ямочки на матовом румянце щек, и васильковые глаза с искрой... Сегодня в ней что-то новое, никогда еще не виданное – сияющее, счастливое.
– Ты ничего не слышал, Гриша?
– Нет...
– Тогда, – задыхается она, – получай: прибыл с богатым грузом «Павел».
– Что? Где? Здесь его на рейде не видел.
– Здесь... Вчера еще, но успел ли пришвартоваться, не знаю... Куда ты?
– В контору – там, наверное, всё знают, – бросает уже на ходу разволновавшийся Григорий Иванович.
Для него ведь это не просто «Павел», хотя бы и с богатым грузом. Его возвращение – это спасение от позора и нищеты...
А там и пошло: другой «Павел» – сто семьдесят тысяч, «Андрей Первозванный» – сто тридцать, «Варфоломей» и «Варнава» – шестьдесят...
Жизнь закружилась в бешеном водовороте: покупка дома в Иркутске, мучительный зимний переезд, уже с двумя детишками, составление ассортимента мехов для Кяхты, отдельных партий для Петербурга, бесконечные поездки.
Наступила осень 1781 года. Необычная теплынь сохранила на деревьях, в садах и огородах уже давно пожелтевшую, а кое-где и покрасневшую листву. По направлению к дому Григория Ивановича медленно двигались две фигуры. В одной легко было узнать молодцеватого, стройного и высокого хозяина, другая, тумбообразная, широкая и короткая, принадлежала сильно располневшему и состарившемуся Ивану Илларионовичу Голикову, ныне питейному откупщику Иркутской губернии. Голиков отрастил длинную седую бороду, густо покрывавшую все лицо. Среди обросших щек поблескивали маленькие, колючие и суровые серые глазки, не потерявшие до сих пор блеска, хитринки и выразительной жесткой непреклонности.
Голиков сипло и натужно дышал, поминутно останавливался, сбивал суковатой палкой уплотнившуюся серую пыль с выбивающихся из-под заборов и палисадников лопухов. Несмотря на теплую погоду, толстые ноги Голикова обернуты плотной шерстяной тканью и засунуты в необъятные голенища. Подошли к калитке дома Шелихова.
– Ф-фу, запарился! – вздохнул Голиков и остановился перевести дух.
– Зайдите, Иван Илларионович, – пригласил Григорий Иванович, – посмотрите, как живем... Чайку попьем на воздухе... Хозяйку мою до сих пор ведь не видали... Дочек представлю...
Они прошли в беседку. Григорий Иванович усадил гостя в обширное камышовое кресло и направился в дом за хозяйкой, крича по дороге:
– Наташа! Наташа! Посмотри, какого я гостя привел!
– Ну его... не выйду... – последовал еле слышный ответ. – Скажи, кормит младенца...
– Прикажи, голубчик, собрать чай. Выйди, разлей по чашкам, а потом спохватишься, что кормить пора, и уйдешь, – последовал такой же тихий ответ.
Минут через десять сидели уже вдвоем с Голиковым за столом, хрустя крепким, как камень, рафинадом.
– Богатеешь, вижу, – заметил гость, пододвигая свою чашку в сторону самовара.
– Какое там богатство! Так, перебиваюсь с хлеба на квас, хотя и не жалуюсь: бог грехи терпит...
– Прибедняешься... А корабли?
– Глупое это дело, Иван Ларионович, скажу просто – не сурьезное. Сам посуди: отправил ты с первым встречным штурманом кораблишко, а с ним четыре, а то и все пять десятков сбившихся с пути промышленных – головорезы, пьяницы, гуляки... И ждешь: не то вернутся когда-нибудь, не то пропадут все, когда и с кораблем вместе.
– Вернутся, – наставительно заметил Голиков, – ан, смотришь, и богат, – не ври.
– А вот и вовсе не вру: привезут, допустим, в десять раз больше, а одних издержек за три года нагуляют, почитай, половину! Но ведь три-четыре года капитал-то твой не в обороте! А чем промышлять?
– Ты неразумное сделал – засадил весь капитал. Ведь не карты – сегодня проиграл, завтра отыгрался, – продолжал наставлять Голиков, но Шелихов не слушал.
– Мало того, ты сам посуди, Иван Ларионыч, ведь кажиинный раз начинай дело спервоначала. Ну, дошел на остров – неведомо куда... Сегодня приняли тебя дикари хорошо, ласково, подружились. Не только наменяли все, что у них накопилось, но даже и сами помогали промышлять. А приехал через год – не говорю, через два, три, – натравят на тебя дикарей да вооружат их огнем бостонцы там али англичане, и готово – тут тебе и пуля, и отравленная стрела, и нож в спину... А то и в аманатах[1] у них наплачешься!
– Ну, а как иначе! – Голиков опять подставил чашку.
– Наташа, подсыпь угольков!
Через полминуты ведерный самовар снова захлебывался от усердия.
– Вот я и надумал, – продолжал Григорий Иванович, – первое – корабль всенепременно свой, да не на одно плавание, а навсегда... Не компания для него – бросила кости, получила выигрыш и сама рассыпалась, – а он для компании. Тоже и люди: пришли, провели свои промыслы и разбрелись кто куда. Нет, служи столько-то годов при промыслах, по договору, а потом – смена новыми. Люди меняются, а дело существует и растет, подыскивает вокруг местечки, облюбовывает и – подальше...
– Кажется, ты дело говоришь, – одобрил Голиков, отставляя чашку в сторону. Со скрипом пододвинул кресло, облокотился обеими руками на стол и сосредоточенно уставился прямо в рот Шелихову, приготовившись слушать.
