Даже с моим собственным именем — оно несколько раз изменялось — было немало путаницы. Когда я родился, меня назвали совсем не Тенцингом. Об этом я еще расскажу позже. В разное время мое теперешнее имя писалось на западных языках когда с «s», когда с «z», когда без «g» на конце. Второе имя тоже менялось: сначала я был Кхумжунь (по названию одной шерпской деревни), потом Ботиа (тибетец) и, наконец, стал Norkay или Norkey, а также Norgya или Norgay (в переводе это значит «богатый» или «удачливый», что не раз заставляло меня улыбаться). Я и сам пугался то и дело, но как быть, если нет официальных записей, и как писать на языке, который не знает письменности.
По-настоящему моя фамилия, или название моего рода, Ганг Ла, что означает на языке шерпа «снежный перевал», однако мы обычно не пользуемся фамилиями, и единственное употребление, которое я сделал из своей — назвал ею свой новый дом в Дарджилинге. У нас есть свои ученые, ламы; они объяснили мне, что правильнее всего писать мое имя Tenzing Norgay. На этом написании я и решил остановиться. В официальных случаях я часто добавляю на конце слово «шерпа», чтобы было понятнее, о ком идет речь, и как дань уважения моему народу. Но дома и в кругу друзей меня зовут просто Тенцинг; надеюсь, что это так и останется и я не услышу, проснувшись в одно прекрасное утро, что я кто-то другой.
Много имен — много языков. Это характерно для той части мира, в которой я живу. Как известно, найти единый язык для многочисленных народов Индии — одна из труднейших задач этой страны. Чуть ли не в каждом уезде говорят на своем языке. А так как я много путешествовал, то стал, несмотря на неграмотность, настоящим полиглотом. Еще в детстве я выучился говорить на тибетском языке (на обоих диалектах — северном и южном), от которого происходит мой родной язык — шерпский. Свободно объясняюсь по-непальски, и это понятно: ведь Соло Кхумбу находится в Непале, недалеко от Дарджилинга, где я живу уже много лет. Классическому хинди я не учился, но могу объясняться на хиндустани, представляющем собою смесь хинди и урду и довольно сходном с непальским. Кроме того, я немного знаком с другими языками, например пенджабским, сиккимским, гархвали, ялмо (употребляется в Непале), пасту (употребляется в Афганистане), читрали (на нем говорят в Северо-Западной пограничной области), знаю по нескольку слов на многочисленных языках Южной Индии, но всем этим я пользуюсь только во время путешествий. Дома, в кругу семьи, я обычно разговариваю на шерпском языке, а с другими людьми в Дарджилинге чаще всего говорю по-непальски.
Ну и, конечно, еще западные языки. Много лет я ходил по горам с английскими экспедициями, знавал немало англичан, живших в Индии, и говорю теперь по-английски настолько уверенно, что смог рассказать без переводчика большую часть настоящего повествования. Приходилось мне путешествовать и с людьми других национальностей, и я не всегда оставался немым. Французский? — «Ça va bien, mes braves!» Немецкий? — «Es geht gut!» Итальянский? — «Molto bene!» Может быть, это даже к лучшему, что мне не пришлось сопровождать польские или японские экспедиции, не то бы я, пожалуй, слегка помешался.
Я много путешествовал. Путешествовать, передвигаться, ездить, смотреть, узнавать — это у меня словно в крови. Еще мальчишкой, живя в Соло Кхумбу, я как-то раз удрал из дому в Катманду, столицу Непала. Потом удрал снова, на этот раз в Дарджилинг. А из Дарджилинга я на протяжении более чем двадцати лет ходил с экспедициями во все концы Гималаев. Чаще всего — в лежащий поблизости Сикким и обратно в Непал, нередко в Гархвал, Пенджаб и Кашмир. Случалось ходить и подальше: к афганской и к русской границам, через горы в Тибет, в Лхасу и за Лхасу. А после взятия Эвереста мне пришлось побывать еще дальше: я изъездил почти всю Индию, и южную и северную, летал в Англию, дважды посетил Швейцарию, провел несколько дней в Риме. Правда, я еще не видел остальной части Европы и Америку, но надеюсь скоро получить такую возможность. Путешествовать, познавать и изучать — значит, жить. Мир велик, и его не увидишь сразу весь, даже с вершины Эвереста.
Я сказал, что я счастливый человек. Далеко не всем шерпам так везло, как мне, — многие из них погибли от болезни или во время несчастных случаев в горах. Конечно, и со мной бывали несчастные случаи, но серьезного ничего не было. Я никогда не падал с обрывов и не обмораживался. Кто сильно потеет, легко обмораживается, но я никогда не потею во время восхождения; а в лагере, когда нам положено отдыхать, тоже стараюсь двигаться. Обмораживается тот, кто сидит и ничего не делает. Трижды я попадал в лавины, но они были неопасны. Один раз потерял очки на снегу и сильно помучился с глазами из-за ослепительного солнца; с тех пор я всегда ношу с собой две пары темных очков. Другой раз я сломал четыре ребра и вывихнул коленные суставы, но это было во время лыжной прогулки, а не в горах. Единственное настоящее повреждение в горах я получил, когда пытался задержать падающего товарища и сломал палец.
Говорят, что у меня «трое легких» — так легко я переношу большие высоты. Это, конечно, шутка. Вместе с тем я готов допустить, что лучше приспособлен для высот, чем большинство других людей, что я действительно рожден быть альпинистом. Во время восхождения я передвигаюсь в ровном, естественном для меня ритме. Руки у меня обычно холодные, даже в жару, и сердце, по словам врачей, бьется очень медленно. Большие высоты — моя стихия, там я чувствую себя лучше всего. Когда я недавно ездил в Индию, то заболел из-за духоты и тесноты так, как никогда не болел в горах.
Да, горы были добры ко мне. Я был счастлив в горах. Посчастливилось мне и в отношении людей, с которыми я ходил в горы, товарищей, с которыми вместе боролся и побеждал, терпел неудачи и добивался успеха. Среди них мои друзья шерпы, родством с которыми я горжусь. Среди них индийцы и непальцы и другие жители разных стран Азии. Среди них люди с Запада: англичане, французы, швейцарцы, немцы, австрийцы, итальянцы, канадцы, американцы, а также новозеландцы. Встречи, знакомство и дружба с ними занимают большое место в моих воспоминаниях. Для того чтобы стать друзьями, не обязательно быть похожими между собою. Раймон Ламбер, с которым мы чуть не взяли Эверест в 1952 году, швейцарец и говорит по-французски. Мы могли объясняться лишь с помощью немногих английских слов и многочисленных жестов, однако мы с ним такие друзья, как если бы выросли в одной деревне.
Никто из нас небезупречен. Мы не боги, а всего лишь обыкновенные люди, и случается, что во время экспедиций возникают осложнения. Такие осложнения имели место и во время последней английской экспедиции 1953 года, я этого не отрицаю. Однако из-за того, что экспедиция так прославилась, значение этих недоразумений было сильно преувеличено. Посторонние люди стали преднамеренно извращать истину. В своей книге я не буду ни преувеличивать, ни жаловаться, ни возмущаться, ни извращать. Слишком велик Эверест, слишком дорога мне память о нашем восхождении. Я буду говорить только правду, а правда заключается в том, что происходившие между англичанами и азиатами недоразумения — ничто в сравнении с теми узами, которые связывали нас. Это были узы общей цели, любви и преданности. Te самые узы, которые связывают всех альпинистов мира, делают их братьями.
Политика, национальность — как много шуму поднимают вокруг этих понятий! Не в горах, разумеется; там для этого жизнь слишком непосредственна и смерть слишком близка, там человек есть человек, обыкновенный смертный, и больше ничего. Зато потом начинается политика, споры, раздоры… Не успел я спуститься с Эвереста, как почувствовал это и сам. Тридцать восемь лет я жил, и никому не было дела до моей национальности. Индиец, непалец, тибетец — какая разница? Я был шерпа, простой горец, житель великих Гималаев. И вот на тридцать девятом году моей жизни меня вдруг принялись тянуть и дергать в разные стороны, словно я не человек, а кукла, подвешенная на веревочке. Первым на вершину обязательно должен был взойти я — на ярд, на фут, хотя бы на дюйм раньше Хиллари. Одним хотелось, чтобы я был индиец, другим — непалец. Никого не интересовала истина, никого не интересовал Эверест — только политика! И мне стало стыдно.
