– Делай вот так. Это же просто. – С этими словами экс-королева карнавала прошлась по залу. Она вся вибрировала, быстро перебирала ногами, а бедра выписывали совершенно непристойные восьмерки. Ей было под пятьдесят, а тело, как у восемнадцатилетней, и все это было жутко несправедливо. Это все равно что слушать, как американец говорит по-французски, или смотреть, как немцы пытаются танцевать регги. Но никогда и нигде до такой степени не чувствуешь себя иностранцем, как в Бразилии, танцуя самбу.
– Ощущение было, как будто у меня три ноги, – жаловалась я впоследствии Фабио.
– Ну, как раз этого женщине никогда не понять, – возразил он и снова залился озорным смехом.
Наблюдая, как развиваются наши отношения с Фабио, все только удивленно пожимали плечами.
– Ну, как там твоя чудесная любовь? – поддел меня однажды Густаво, когда мы с ним нежились на пляже. – Все это так романтично. Никогда не видел ничего подобного. Наследница короля-скотовода теперь стала королевой Лапы. Она проведет остатки дней, любуясь луной, распевая под укулеле и питаясь любовью. – Густаво рассмеялся, в восторге от своей фантазии. – А потом ты состаришься, нарожаешь ему детей и станешь Марией, будешь крутиться по хозяйству, гнуть спину на своего мужа, с ребенком в одной руке и тряпкой – в другой. И не ныть. Марии никогда не ноют. Что за счастливая жизнь! Вот уж твой отец порадуется, узнав, что зря истратил столько денег на твое образование.
Я смеялась вместе с ним.
– Нет, серьезно, дорогая, ну как я могу подобрать тебе реального человека, настоящего мужчину, если ты постоянно болтаешься с этими никчемными бродягами? – спросил Густаво с преувеличенным возмущением.
– Мне кажется, Фабио настоящий мужчина, – поделилась я.
Густаво от этих слов пришел в негодование:
– Какой он мужчина! Он музыкант, богема.
– Ой, я тебя умоляю! – воскликнула я.
– Дорогая, надеюсь, ты не всерьез помышляешь об отношениях с ним?
– Я всерьез отношусь к ним как к нормальному курортному роману.
– Это будет ужасно, – театрально простонал Густаво.
– А по-моему, Густаво, ты слегка преувеличиваешь.
– Он же не такой, как мы, дорогая, – предостерег мой квартирный хозяин.
– Чем? Тем, что беден?
Густаво прервал меня, выразительно покрутив кистью:
– Да всем! А впрочем, поступай, как знаешь. Все равно ты так и сделаешь. А все потому, что ты так юна. Но только помни, что время летит незаметно…
С этими словами Густаво отвернулся и стал любоваться искрящейся синевой Атлантики, время от времени ностальгически вздыхая. Глядя на эту вечную красоту, трудно было поверить, что все в мире преходяще.
Дело было на восьмом участке Ипанемы, в barraca Мириам. Мы с Густаво лежали на полосатых шезлонгах, попивая кокосовый сок, который нам подавала слоноподобная мадам в узких полосках лайкры, притворяющихся купальником. Вокруг фланировали неприличной красоты мужчины, напоминающие павлинов: стоило им заметить, что кто-то бросил в их сторону взгляд, они тут же останавливались и принимались картинно разминаться, демонстрируя мускулатуру.
Обычно я предпочитала девятый участок Ипанемы, раздел пляжа, облюбованный богатой богемой, бразильскую Тамараму.[47] На девятом участке я выбирала barraca Батисты, где заправлял полноватый чернокожий мужчина с типичной, невероятно широкой улыбкой кариоки. Раньше он имел дело с поп-звездами Рио-де-Жанейро, помогал им с наркотиками, но попался, отсидел и теперь обслуживал пляжные тенты. Старый «ипанемец», он застал времена, когда нравы были даже свободнее теперешних – носился на мотоцикле отсюда к фавелам и обратно, играл боссанову с молодыми хиппи Зоны Сул, пока все не накрылось из-за наркотиков и полиция не начала настоящую гражданскую войну в собственном городе. «То были старые добрые времена, – говаривал он, – а потом все пошло кувырком».
Ипанема – бриллиант в диадеме Рио-де-Жанейро: праздник среди праздника, мечта ста шестидесяти миллионов бразильцев, место, где приобретают жилье знаменитые музыканты, артисты, художники и просто богатые люди Бразилии. Это единственное место в стране, где можно отдыхать безмятежно, забыв про ужасы «третьего мира». Надо только не смещаться слишком далеко на юг, где по крутым утесам карабкается Росинья, самая большая фавела Южной Америки. Впрочем, даже и там достаточно раскидистых пальм, под которыми можно было погулять раньше, пока Росинья не воспротивилась вторжению отдыхающих с пляжей Ипанемы.
Иногда казалось, что внизу подо мной не реальный пейзаж, а гигантские декорации голливудского фильма – пляжи Копакабаны, озеро Рио-де-Жанейро, потрясающие скалы Дойс-Ирманос и ряды качающихся пальм. Пентхауcы, даже скромные, здесь сдавались не менее чем за 10 тысяч реалов ($ 5000) в месяц. Купить эти квартиры вообще невозможно, разоткровенничался как-то со мной местный риелтор. Они принадлежат промышленным и медиамагнатам, которые не расстанутся с этой недвижимостью ни за какие деньги. А в то же время буквально на расстоянии вытянутой руки беднейшие граждане Бразилии на фоне прекрасных видов на Рио-де-Жанейро тянут лямку, зарабатывая примерно 250 реалов ($ 125) в месяц.
– Бог мой, я же прекрасно помню, как был таким же молодым, как ты сейчас. Я жил одним днем, не думая, что будет завтра. Теперь все это кажется сном, – пробормотал Густаво у меня за спиной. Потом его мысли приняли иное направление, он опустил взгляд и тихо произнес: – Бразилия – сложный мир, Кармен. Дело не просто в том, что Фабио беден – уж это-то вы с ним могли бы урегулировать. У тебя есть деньги. Ты могла бы увезти его отсюда. Но проблема не в деньгах, а в клейме нищеты. Вот что разъедает людей изнутри.
Я, разумеется, пропустила все это мимо ушей. Вечером я отправилась танцевать самбу в коммуну музыкантов Сементе. Там играли музыку, которая называется chorinho, в вольном переводе «плачущие аккорды». Музыка и правда брала за душу – щемящий ансамбль гитар, мандолин и скрипок, в который иногда вступали аккордеон и флейты. Они играли о разбитых сердцах и неразделенной любви, о больших надеждах и забытых клятвах, о трагедии, трагедии, трагедии. Только такая страна, как Бразилия, способна вдохновлять своих музыкантов на эти невозможно грустные песни. Они так замечательно играли, что иногда танцующие в крохотном баре замирали и просто слушали музыку. Мы танцевали в перерывах между пьесами, которые играл Фабио, танцевали молча, медленно, а в распахнутых окнах за нашими спинами вздымались призрачные арки Лапы.
