арабское слово. Ветер дует по всей Италии и сначала бывает очень сухим, это ветер пустыни. Затем, постепенно, он становится очень влажным и очень сильным.
— Ветер, что дует сейчас, — это сирокко, — добавляет Грегорио.
— Он гонит к берегу воду из моря, — говорит Лукреция.
— Я это заметила. Сегодня в Дзаттере вода была очень высокой, — вставляю я глубокомысленно.
— Мне не нравится образ Венеции, представленный в «Смерти в Венеции», — хмурится Стеф. — Как будто здесь нет ничего, кроме распада и разложения.
— Я просто помешана на этом шедевре, — говорю я. — Не на книге, на фильме.
— Дирк Богард [16] был геем, — замечает Лукреция со злорадной усмешкой, прибавив по-итальянски: — И главным педерастом в этом фильме.
Бедный старина Дирк…
Мы говорим по-английски, поскольку он доступен всем присутствующим: Лукреция и Стефания прекрасно владеют английским, Грегорио знает еще испанский, Клодия и Гильермо также свободно изъясняются на английском.
— Прошу меня простить, — внезапно говорит Лукреция, глядя на меня. — Я так некрасиво порезала этот сыр.
Я смотрю на свою тарелку и понимаю: она имеет в виду, что это я плохо отрезала кусок от головки сыра, а она вынуждена была повторить оставленную мной кривую линию. Покраснев, я открыто признаюсь в своем упущении и прошу извинения, добавив мысленно: «Хотя это всего-навсего кусок сыра!» Стеф пронзает мать убийственными взглядами, пока Грегорио обучает меня правильно резать сыр. Надо прижать кусок ладонью и отрезать вдоль плоской длинной стороны, а не с короткой или наискосок — иначе последнему едоку достанется только корка. Меня это поражает — хватать рукой весь кусок? Ведь это негигиенично! Куда удобнее нарезать сыр с торца. Однако вслух я ничего не говорю и прилежно затверживаю урок.
Разговор заходит о работе в разных странах, и Стефания ворчит:
— Мне не нравится англосаксонский образ жизни. В Лондоне царит дух соперничества.
— А мне нравится Лондон, потому что нравится работа в Сити. — Это, разумеется, Гильермо. — Я всегда хотел работать в Сити. Еще в детстве, когда меня спрашивали, кем я хочу стать, я отвечал: министром финансов! Я собирал монеты и складывал их столбиками — никаких бумажных денег, только монеты, чтобы складывать их столбиками.
Как только Гильермо открывал рот, все остальные за столом замолкали и вскоре начинали клевать носом. Тоска зеленая.
— Когда я приехал в Лондон в первый раз, я надеялся получить работу в банке, — продолжает он. — Но вместо этого пришлось поработать в ресторане аэропорта Хитроу! При заполнении анкеты я покривил душой. «Сколько раз вы были в Англии?» — «Шесть». А на самом деле три. «Предыдущее место работы?» — «Заместитель администратора в ресторане, Милан». А я был официантом в деревне рядом с моим домом. Я получил работу, и что? Все остальные в этом ресторане были индийцами. Утром я ехал в автобусе еще с двадцатью парнями и был единственным белым среди них. Даже водитель был индиец. Но, должен сказать, восемь их них стали моими друзьями. В Сити я завел только двух друзей.
Никто не произносит ни слова. После короткой паузы Гильермо спасает положение, продолжив свой монолог:
— Сейчас в Италии появилась новая профессия: независимый финансовый консультант. Независимым финансовым консультантом может стать любой. Это просто смешно. По крайней мере, на мой взгляд. Я был знаком с одним человеком — с женщиной, собственно говоря. Она была художницей, а потом я услышал, что теперь она НФК! Я уверен, моя знакомая — прекрасный художник, но какое отношение она имеет к финансам? Не подумайте только, что я что-то имею против художников, у меня у самого брат художник, и неплохой. Но деньги я бы ему не доверил. А как по-другому к этому относится?
Смотрю на Грегорио. Он сполз куда-то вниз, рот у него приоткрыт, глаза опущены, ногой он почесывает распростертого на полу, сраженного жарой Неро. Лукреция взирает на Гильермо с холодной улыбкой. Она пытается вставить какую-то невообразимую банальность, чтобы вежливо перебить Гильермо.
— В Каннареджио сейчас все вверх дном, потому что принято наконец решение реконструировать супермаркет «Billa». Атмосфера там напряженная, почти как после войны, немного напоминает Югославию, — говорит она, но я не улавливаю связи между супермаркетом и Югославией.
— Сама идея супермаркетов пришла к нам совсем недавно. Это совсем не то, что в Лондоне, — вставляет Стефания.
О, только не это! Достаточно было упомянуть Лондон, чтобы Гильермо вновь навострил уши:
— В Лондоне с этим большие проблемы. Чтобы ехать за город, нужна машина, а в самом городе есть места, где невозможно купить даже самое необходимое, — говорит он.
Я мямлю:
— Да, все самые большие супермаркеты у нас в пригородах.
Лукреция:
— Можно же пойти в продовольственный отдел в «Хэрродс» [17]…
Стеф:
— Есть хороший супермаркет в Хендоне.
Я:
— Хендон — это тоже пригород.
Лукреция (взмахивая рукой, будто отгоняя кошку):
— О, кто согласится жить в Хендоне, не считая евреев?
— Вы не должны так говорить, — мгновенно реагирую я.
Она, однако, противится:
— Всякий раз, как я бываю в Хендоне, вижу, что там полно…
Она делает жест, как бы натягивая парик, и я в шоке издаю короткий смешок.
Ужин закончен. Стефания с родителями играют с псом. Моя подруга, наклонившись над Неро, тянет его за уши, затем набрасывает на него свою юбку с ярким тропическим принтом, как пелерину.
— Мы немного фанатично относимся к этой собаке, — говорит Лукреция извиняющимся тоном, впрочем, не настолько извиняющимся, чтобы возня прекратилась.
— Я заметила, что, когда мы гуляем с Неро по улицам, от него часто шарахаются молодые японки, туристки. Может быть, японцы считают собак нечистыми? — замечает Стеф.
— Индийцы считали собак нечистыми, потому что собаки были в основном бродячими и разносили заразу. Только недавно их стали держать в качестве домашних питомцев, — высказываюсь я.
— Они ненавидят собак, зато обожают коров, — с усмешкой произносит Гильермо. Я спрашиваю себя, что бы сейчас сказали его восемь индийских друзей.
— Японкам непривычно видеть девушку с большой собакой. Такая девушка кажется им сильной, — предполагает Лукреция, — а их приучают всего опасаться.
— Еще я заметила, что многие молодые японки прикрывают рукой рот, когда смеются, — продолжает Стеф. — Они это делают, чтобы казаться скромными?
— В Италии многие старые женщины тоже так делают, — говорит Лукреция. — А еще они делают вид, будто боятся собак, хотя на самом деле им плевать.
— Это может означать только одно: «Ах, сильный мужчина, спаси меня, пожалуйста!» — комментирует Стеф.
После этого вечер быстро завершается.
— Чао, Бидди, — внезапно произносит Грегорио, вставая и открывая дверь. Я начинаю понимать, что итальянское «чао» звучит бесповоротно — тебе дают понять,
