Телевидение в Витебске
Я бродил по городу целый день и теперь сидел в летнем кафе, где меня нагнал мой старый знакомый – запах дыма. Я переночевал у Валерия и Наташи, они ехали со мной в одном вагоне и пригласили к себе, когда мы прибыли в Витебск. Валерий был когда-то моряком, мы выпили немного водки и весь вечер проговорили о Сингапуре, о том, как большие корабли встают на якорь в море, о том, где лучшие китайские рестораны. А потом его жена, не выдержав, рассказала историю. Тетя ее мужа была партизанкой, ей было двадцать лет, во время пыток в гестапо ей выкололи глаза, а потом ее повесили вместе с другими напротив ратуши, которую Валерий и Наташа показали мне утром. Ее мать заставили наблюдать за казнью. Тотчас после этого – другое воспоминание. Дед Наташи оказался в плену в Германии, и один немецкий врач регулярно припрятывал для него еду. Он спас ему жизнь. Одну жизнь отняли, другую сохранили. Наташа сказала, что всюду есть хорошие и плохие люди. Мог ли я что-нибудь добавить? Нет, вряд ли.
Запах пожара поднимался из лощины, начинавшейся прямо у пивной палатки, он быстро сгустился и загнал всех внутрь.
Я пошел посмотреть на его источник и только теперь заметил, насколько глубокой была лощина, но я быстро потерял интерес к дыму и перешел на другую сторону по узкому мостику. Там находилось большое здание, дом культуры, я зашел в него и направился внутрь мимо вахтера. В какой-то момент я обнаружил пустой кафетерий. На барной стойке был телевизор, я расположился перед ним. Показали дымящийся небоскреб, затем возник самолет и полетел в его сторону; я подумал, этого еще не хватало: сначала пожар, потом врезается самолет, вероятно, из-за потери управления; дым валил густыми клубами, затем последовал взрыв, а самолет так и не вылетел с другой стороны. Эту программу показывало русское телевидение, и постепенно я осознал, что происходит нечто исключительное, голос диктора за кадром сообщал о подробностях, которые я не понимал или понимал лишь наполовину, затем повторили ту же сцену, но с другого ракурса, и я наконец догадался, что связь между самолетами и пожаром была отнюдь не случайной.
Я покинул кафетерий. В будке вахтера теперь тоже работал телевизор, русский канал, перед экраном стояли несколько мужчин и смотрели. Странным образом ни одна женщина не задерживалась у телевизора, а мимо проходило много женщин, в доме культуры были всевозможные курсы, балет и тому подобное; женщины то и дело входили и выходили, но ни одна из них не останавливалась перед экраном хотя бы секунд на десять. Тем временем мне стало совершенно ясно, что произошло, и я не понимал, что приводило меня в большее замешательство: само событие или тот факт, что оно транслируется одновременно по всему миру в прямом эфире. То, что человек, уже несколько недель идущий в одиночку на восток, без газет, без телевидения, лишь с верой в то, что он медленно соскальзывает с наезженной колеи мира, включающий, лежа на убогой гостиничной койке, единственный доступный ему канал – белорусское государственное телевидение, где передают вести с полей, – что этот человек вдруг, как по сигналу со спутника, бросается искать ближайший телевизор, чтобы увидеть, как на другой стороне света люди выбрасываются из атакованного террористами небоскреба навстречу собственной гибели. Мои ноги вольны делать, что захотят, но мои глаза все равно были в миллион раз быстрее. И у меня был пульт дистанционного управления.
Через границу сквозь бурю
Я торчал в Лиозно. В трех часах ходьбы отсюда была Россия.
В справочном окошке автобусной станции то и дело мелькала высокая прическа служащей, настойчиво убеждавшей меня сесть на поезд, идущий через границу, но мне этого совершенно не хотелось. Не для того я дошел почти до самой восточной окраины Белоруссии, чтобы последние четырнадцать километров проделать на поезде. Я решительно был настроен достичь русской земли пешком. Я дал себе час сроку: кто знает, может быть, дождь утихнет. Пока же автобусная станция оставалась единственным доступным мне сухим местом в Лиозно.
Ресторан, бистро «Белоруссия», бар – все, как по уговору, закрылись именно теперь, когда я в них нуждался. В садах у деревянных домов цвели красные и желтые астры, а на крышах – фантастические антенны. Бездомный пес ковылял сквозь дождь, двое, мужчина и женщина, толкали по лужам шаткую тележку, нагруженную коробками из-под бананов. Я решил идти. В зале ожидания стало невыносимо: мухи со всего Лиозно толклись здесь в теплом и спертом воздухе, дождь и ветер не желали прекращаться – становилось только хуже.
Около четырех часов я отправился в путь. Автомобильная трасса в Россию шла через поля, вдоль нее не росло ни одного дерева, которое могло бы заслонить от проезжающих грузовиков, окатывавших меня брызгами. Небо выглядело безнадежным. Это была битва. Я шел против бури, снова наступавшей со стороны моего рая, и снова Восток сметал меня ветром.
Как разъяренный казак, он хлестал плетью ливня, пытаясь настоять на своем. Ничего не было видно, и не на что было смотреть; наткнувшись на земляной холм, я попытался укрыться за ним, но буря тотчас отыскала меня и скрутила.
Мой дождевик неплохо держался, я надел под него все, что было, и теперь полупустой рюкзак болтался за спиной. Самое важное в нем – карты и записи, они ни в коем случае не должны были промокнуть. Ощупав второй, повязанный вокруг рюкзака дождевик, я обнаружил, что он закреплен небрежно.
Я огляделся, но не нашел ничего, что могло бы сойти за укрытие. Пришлось снять рюкзак и проверить его прямо на шоссе под дождем. Все оказалось влажным: грязная смена белья, книжечка Чжуан-цзы, фотоаппарат, аптечка, карты. Не пострадал только блокнот в кармане брюк. Я снова надел мокрый рюкзак и натянул поверх него дождевик, на этот раз тщательнее. В какой-то момент на противоположной стороне дороги показался щиток автобусной остановки. Я крикнул ожидавшей там женщине:
– Далеко до границы?
– Семь.
Семь километров – это значит, что мне удалось преодолеть половину, однако какое это имело значение. Настоящим рубежом была сама граница: именно она разделяла мой путь на огромные «До» и «После». Подошел автобус, остановился, очень хотелось в него сесть, но он ехал не в Россию, а обратно в Лиозно. И я остался.
Был уже не ливень – потоп. Причем потоп не местного значения, а всемирный. Мир потемнел, прохудился, в нем не осталось крыш, я был в нем один – надо было лишь идти, вперед и сквозь. Не думать. Идти. Я бормотал слова, проговаривал бессмыслицу, лишь бы она соответствовала шагу и рифмовалась. «Раз-два-три, четыре-пять! Вышел Мао погулять!»43 Получился марш, я запел его полушепотом – и вот грянули литавры, показался бунчук, рифма понесла меня, подчинила своей власти, я твердил ее, пока мне не стало худо, я пытался ее исторгнуть. Я выплевывал ее на каждый шаг, на каждый такт, пока плевков не осталось. Россия выплевывала меня, хватала и рвала в клочья, била в лицо. Огромная, огромная страна – она не хочет, не хочет, не хочет тебя, тебя, немца, тебя, немецкого карлика. Я заметил крошечных лягушек – они тысячами прыгали по дороге и были единственными, кто искренне радовался всемирному потопу.
