Из ответов на вопросы Турченко я уловил, что к сегодняшнему вечеру в поиски втянуто около шестидесяти человек: летчики, радисты, местные жители и специальные спасательные отряды, составленные из альпинистов и туристов-перворазрядников. Кроме того, два отряда туристов, только что вышедшие из тайги и проделавшие трехсоткилометровый лыжный поход, приехали в Кожар выручать своих товарищей. Они еще не успели отдохнуть и привести себя в порядок.
Кто-то зачитал вслух прогноз погоды: с запада на Приполярный Урал надвигается снежный циклон. Если в ближайшие день-два туристы не отыщутся, авиацию из поисков придется исключить совсем. Циклоны на Приполярном Урале сопровождаются такими снегопадами, что от тяжести снега рвутся провода. По две-три недели ни один самолет не может подняться в воздух от Печоры до Салехарда.
— Метели могут начаться уже завтра, — сказал полковник. — Значит, главный упор придется перенести на спасательные отряды…
Больше всего меня удивило, что, видимо, никто из членов штаба не знал, где надо искать пропавших туристов. Все самолеты летали вдоль Главного хребта, но ведь сосновцы должны пересечь его только в одном месте, у Раупа? Непонятно…
Когда поезд отошел от Кожара — я выпросил у проводницы отдельное купе, Поезд прибудет к обеду, — значит, в моем распоряжении достаточно времени, чтобы прочесть дневники. Там, в горах, мы их листали по очереди, торопливо, нервно, пытаясь найти одно — ответ на мучившую всех загадку. Читать все подряд просто не было времени, а позже, в Кожаре, они были причислены к вещественным доказательствам и попали в сейф к прокурору.
Тетрадей три. Дневник групповой — его вели по очереди, дневник Нели Васениной и третий — собственно, не дневник, а записная книжка Люси Коломийцевой. Я начал с группового дневника.
«День первый, 26. I. 1962 г.
Итак, снова в поход! И снова, в третий раз!!! Ну, погодите, вы еще пожалеете об этом!!!
— Вундервундом предлагаю Броню! — объявила Люсия, и вся турбанда немедленно вздела руки.
— Даешь вундервунда!
Броня — это я. Я, естественно, был против, по Глеб меня успокоил:
— Писать дневник будут все. Твоя обязанность начать.
Я поверил. Я начал. О чем писать, когда все что-то жуют, поют и восторгаются по любому поводу?
Мы, туристы, воображаем, что мы гениальные, А мне бабушка сказала, что мы ненормальные!
Это поет наша Люсия. Даже в вагоне она ухитряется приплясывать. Меж рюкзаков и по ногам.
Накануне в общежитии она уговаривала Норкина набить на ботинки стальные подковки. „Чтоб лыжные шипы не резали кожу на подошвах“, — объяснила Люсия. Норкин отпустил одну из своих „шюточек“: „Ты, мол, цыганка, и не подкованная резво пляшешь“. Люсия фыркнула, прошлась довольно нелестно насчет Колиной физиономии (а по-моему, она неотразима, особенно для цыганок!), и союз распался. „За цыганку ты еще получишь“, — пообещала Норкину Люсия, а наши ноги были спасены от подков.
А за „цыганку“ Коля, кажется, еще не получил. Он сидит в сторонке от Люсии и вообще старается не попадать в сферу действия ее кулаков. Люсию он побаивается больше декана. Правда, декан не дерется, но приказы за плохое посещение лекций и „хвосты“ вывешивает часто. Злые языки утверждают, что декану Коля снится даже ночью. Не знаю, насколько это правда, но беседовать он с Колей любит. После каждой такой душеспасительной беседы Коля выходит из деканата, высоко подняв роскошную голову. Он идет по коридору, не замечая никого вокруг, и на его бледном челе написано гордое презрение к мирской суете. Бедные девушки! Они провожают его такими страдальческими взглядами… Увы!
А теперь я разделаюсь с Сашенькой. Нет, меня слух не обманул: и на этот раз „даешь вундервунда Броню!“ он кричал громче всех. Не спасут тебя, Саша-Маша, ни твои невинно голубые глаза, ни твои соловьиные речи. Знаю я теперь твое благородство! Твой вопль „даешь вундервунда!“ я не забуду до конца похода!
Если бы я был королем, я бы назначил трубадуром Сашу Южина. Не своим, конечно, а нашего доблестного командира. Саша не признает поговорки „не поминай имя бога всуе“ и почти каждую фразу начинает с прославления подвигов Глеба: „А вот Глеб…“ и так далее.
И еще наш Саша обожает говорить о романтике. Как, например, сейчас:
— „Ненаселенка“ — это мужество и романтика. Трескучий мороз, обледеневшие бахилы на ногах, которые досточтимый Николай Гаврилович Норкин презрительно зовет чунями, раскаленная посреди палатки печка, от которой всегда пахнет паленой шерстью, и страшно холодные спальные мешки. И две недели — ни единой души. Да здравствует „ненаселенка!“
Обычно Саша смущается и краснеет. А сейчас он прямо Цицерон. Разница лишь в том, что Цицерон произносил свои речи с трибуны и целому сенату, а Саша — с верхней полки и одному-единственному Васе Постырю. Вася слушает. Он еще не знает, что Саша о романтике может говорить по пять часов кряду.
— А вечером, — продолжает с жаром Саша, — когда от усталости голова не держится на плечах, снова работай: руби-пили сухостой, ломай еловый лапник, растягивай окаменевшую палатку…
— А зачем ты голову берешь в поход? — ехидно интересуется Вася. — Оставил бы дома, глядишь — не потерял… — Такие реплики на Сашу действуют, как ушат холодной воды. Он мгновенно краснеет и молит о пощаде:
— Да? Думаешь, потеряю?
Вася тоже смущен. Но совсем по другой причине. В нашей „восьмерке“ он новичок, еще не освоился. Мы даже не знали, что он черноусый.
Вася ждал нас на перроне, небрежно опершись плечом о киоск. Он был прекрасен. Одет просто сказочно: грязно-белая штормовка, шея обмотана красным шарфом, а в довершение ансамбля — синяя фетровая шляпа.
У ног Васи лежал рюкзак, и не какой-нибудь, а настоящий абалаковский, с толстыми, подшитыми войлоком лямками. Рядом стояла пара лыж с отличными горными замками. В руках Постыря была темно-вишневая гитара. Я думаю, что он нас не просто ждал, а готовился к дипломатическому представительству. Поглядывал на станционные часы, вздыхал от нетерпения и вполголоса, чтобы не привлечь внимания милиции, напевал: „Мой костер в тумане светит…“
Окончательно мы познакомились уже в вагоне. Вася каждому жал руку обеими большими шершавыми ладонями, потом в полупоклоне, копируя Раджа Капура, прижимал ладони к сердцу. Когда очередь дошла до Васенки, Вася сорвал с головы свое „воронье гнездо“, обмел им по-мушкетерски снег с ботинок и пропел фистулой: „Любви все возрасты покорны…“.
Васенка не смутилась, и во всеуслышание заявила, что Вася — пижон. Вы думаете, Вася покраснел? Ничего подобного! Он вторично обмел шляпой снег с ботинок: „Пижон? Вы мне льстите. Всю жизнь мечтал об искреннем комплименте…“ Кого еще из славных соратников я должен отразить в летописи? Наш начальник „персона грата“, критике не подлежит, Васенка выразила мне по поводу избрания на пост вундервунда сочувствие — пусть живет с миром… А, юный муж Шакунов! Я видел, как злорадно поблескивали твои очки, когда ты вздевал свою длань при голосовании! Ну, держись…
