Икимори — профессор русского языка. И в России бывал частенько. Очень его, бедного, расстроило в Москве написанное на огромной вывеске слово «цунами». Никак он не мог это слово опознать: «Падеж творительный, число множественное. Как „рвами“, „когтями“. А цунами… Единственное число будет… Цунам? В словаре что-то нету! Ага, есть просто цунами. Ой, да это ж наше родное японское цунами — падеж именительный, число единственное!» Теперь у профессора Икимори любимое занятие — задавать это слово японским студентам-русистам на грамматический анализ. То-то они мучаются, бедные. А профессор Икимори хихикает и ручки потирает.
Ленка из Екатеринбурга — это отдельная история. Сама она «японский сайз» — маленькая. И очень переживательная — каждая мелочь ее расстраивает. Вот сидит она в столовке грустная. Биток палочками ковыряет. Я ей говорю: ты чего такая, заболела, что ли? А она мне жалобно так: «У меня не болезнь, у меня — Рёто. Он решил из Екатеринбурга в Японию возвращаться через Питер и Минск. Путешествовать он, видите ли, хочет! Один маленький японец через всю страну и белорусскую границу! Да от него же даже рожки и ножки и те не доедут!» Рёто — филолог-русист и жених Лены. Он тоже в этом университете учится. А Ленка два года назад сюда уже приезжала. На другую стажировку. Так и познакомились. А теперь Рёто послали на год в Екатеринбург. А Ленку — с апреля опять сюда. Так они и сидят в разных местах. Правда, Рёто повезло все-таки больше, потому что он там в Екатеринбурге живет у Ленкиной мамы и в ус не дует. Но его стажировка в России уже заканчивается, и вот чего он теперь удумал! Бродяжить по сибирским железным дорогам! «Я против!» — стучит кулаком по столу Ленка. Но Рёто все равное едет. И в конце концов прибывает в Осаку живым. Правда, с потерями — по дороге где-то в российской тьмутаракани у него стырили любимую шапку-ушанку. Я без труда представляю его — этого взъерошенного щупленького парнишку с детскими глазами и вежливым, немного странным русским — в плацкартных поездах Урала, в заплеванных пьяных вокзалах, на ночных перегонах автостопных дорог, над серой питерской Невой и между блочно-стеклянными монстрами проспекта Мира в Минске. Россия — Рётина страсть. Как у некоторых из нас — Япония. А вы говорите — не осталось людей в наше время.
Профессор Икимори блаженно вздыхает и откидывается на спинку единственного кресла своего узкого кабинетика. Его левая кисть — темная и по-старчески морщинистая, равномерно размешивает ложечкой чай. Черный, а не зеленый. Профессор русского собирается заняться потрясающе редким, почти невозможным в Японии делом — выпить чаю со смородиновым вареньем. Он ухмыляется углом рта французу Жану: «Не слушай меня, мальчик, тебе этого не понять». «Мы все отравлены друг другом» — говорит мне профессор по-русски. На запыленной мутностеклянной баночке со смородиновым вареньем написано: «Забулдыбовский консервно-промышленный комбинат, цена 3 руб. 20 коп.». Я знаю, кто привез смородину Икимори. Это был Рёто. Кто же еще! «Мы все отравлены друг другом». Я знаю, что имеет в виду Икимори. Я представляю себе воробышка-Рёто в уральских степях. И помню старушку-японку, пляшущую над подаренной книгой Крапивина. И себя, маленькую, с томом Сэй Сёнагон под подушкой…
В том, что я оказалась в продвинутой группе, есть еще одно несомненное преимущество: мы имеем право сами выбирать предметы. Главное — набрать не меньше положенного количества лекций. А каких — все равно. Первую неделю занятий можно ходить на все — присматриваться к преподавателям, а после уж определяться. Хожу, смотрю. Кое-что уже присмотрела. Тут есть много хорошего — лекции по культуре, каллиграфия, разнообразные чтения по японской поэзии, по литературе разных времен и даже отдельно по женской японской литературе: их ведет шустрая пожилая тетенька в брючках-дудочках с мелированными волосами. Честно сказать, я выбираю предметы по двум принципам: «чтоб не очень напрягаться» и «если преподаватель прикольный». Второе, кажется, перевешивает.
Профессора тут вообще шедевральные.
Преподаватель иероглифов сэнсэй Куниката с ходу заявил, что он вообще-то философ, поэтому столько много иероглифов и знает. А еще сказал, что он у жены под каблуком, а это тоже располагает к изучению иероглифов. Другой — бородатый преподаватель истории иероглифов по имени Кадзи, весьма смахивает на старого пирата. И внешне, и по сути. Так и кажется, что от него пахнет морской солью, кострами и странствиями. А в происхождении иероглифов, оказывается, есть масса курьезов и прочих удивительных вещей. Например, иероглиф «ниси» («запад») очень похож на птичку в гнезде. И это неспроста. Просто птиц обычно замечают только на закате, когда они стаями летят к гнездовьям, прочерчивая черными черточками крыльев стремительные траектории на фоне красного неба. А происхождение иероглифа «исогасий» («быть занятым делами») по рисунку идет от идиомы «иметь умершее сердце». Каково, а? Есть фокусы и попроще — иероглиф «сима» («остров») расшифровывают как «птичьи скалы». А ведь и правда — на скалистых островах всегда птичьи колонии обживаются. Есть в японском еще слово «идзимеру», которое означает, что несколько сильных затюкивают кого-то слабого и непохожего на них. А иероглифы при этом бывают разные — либо две женщины, а между ними мужчина, либо два мужчины, а между ними женщина. Читаются эти конструкции одинаково. Мы часто играли в игру: Кадзи дает иероглифический ключ[5], а все по очереди придумывают на него по иероглифу. Одна девочка — Францис из Новой Зеландии — не смогла вспомнить иероглиф с ключом «мясо». Кадзи говорит: подумайте, мол, с этим ключом обычно разные части тела и внутренние органы бывают. Она все равно молчит. Он дальше «наводит»: вот в голове у вас что? (Стучит пальцем по виску.) Францис (растерянно): не знаю, наверное, у меня этого нету! Кадзи, кстати, еще по совместительству преподает профессиональный музыкальный японский и японскую систему нотной записи. Хочу пойти посмотреть, на что это похоже.
Еще есть сэнсэй Масуда — преподаватель японской культуры. Толстый и жизнерадостный. Он, как явился, сразу достал бутылку с чаем и стал пить, пояснив, что лифта не дождался и на лестнице запыхался. Еще уточнил, что не саке пьет, а чай. А саке он вообще не пьет, потому что сразу напивается и опрокидывается, а нести домой его тяжело. Масуда — большой любитель японских призраков. «Как-никак, они тоже часть национальной культуры. И немалая. Поэтому будет справедливо, если мы остановимся на них поподробнее…» — замечает Масуда и погружается в рассказы на любимую тему. Про кошек сначала: в Японии почти все кошки короткохвостые. Даже порода их так называется — «японский бобтейл». Говорят, это оттого, что в древности японцы верили, что когда кошка вырастает и хвост у нее, стало быть, тоже вырастает, то хвост этот может раздвоиться и тогда кошка превратится в привидение и по ночам будет уходить и тратить хозяйские деньги на выпивку. Вот японцы кошкам хвосты и подрезали! Еще бывают женщины-кошки. Они выходят замуж за обычных мужчин и всячески над ними издеваются. Их можно узнать по тому, что они тайком лакают ламповое масло. Теперь про других привидений. Очень известна история про женщину Оиву: ее муж убил, и она превратилась в мучающегося духа «юрея» и долго потом мужа пугала. Про Оиву есть пьеса кабуки. Перед спектаклем все артисты до сих пор ходят в храм Оивы (есть и такой) и там молятся. Говорят, что если этого не сделать, то все артисты после спектакля умрут. Еще Масуда рассказывал современные истории про юреев. Говорят, что во время Второй мировой войны ко многим матерям стучали в окно их сыновья и говорили: «Я больше не вернусь». Это было в тот самый час, когда они погибали на войне. Еще он рассказывал про какой-то тоннель, где была железнодорожная катастрофа. На фотографиях этого места видны длинные, висящие над землей белые тени. Многие думают, что это призраки погибших. А знаете, почему все японские ужасы рассказываются исключительно летом? Потому что от страха холодок по спине, а это в жару очень приятно!
