— Какомэй! — воскликнул один.
— Таньг! — глухо откликнулся другой. Окончательно привели их в смятение ездовые псы.
Проснувшись от суматохи, они выбрались из сугроба, как привидения, и, обнажив клыки, вздыбив загривки, ринулись к пришельцам. Только опрокинувшаяся нарта удержала их. Двое с винчестерами пустились наутек, точно быстроногие олени, перепрыгивая заструги. Нам достались два чаата[6], накинутые на шесты яранги.
— Борода твоя пугала… — засмеялся Тынетэгин. На скулах юноши блестели проступившие капельки пота.
Из яранги выглянула, тревожно озираясь, Геутваль. Юноша рассказал, что случилось. Девушка порывисто приникла ко мне щекой, мокрой от слез. Ей было чуждо притворство, она не лгала и не фальшивила, просто в ее натуре было что-то драматическое, и выразить свои чувства иначе она не могла. Я осторожно погладил ее блестящие черные волосы.
— Не плачь, дикая важенка, не будешь ты четвертой женой Тальвавтына.
Мороз загнал нас в полог. Стоит ли говорить о радости, охватившей этих простых людей. Даже Гырюлькай поднял голову и сказал, что, весьма возможно, нападавшие будут бежать так долго, что упустят нечто стоящее в этой яранге.
Геутваль выпрямилась, словно стебелек после бури, откинула керкер, и в полог снова явилась юная Ева, смутившая меня совершенно. Девушка усердно подкладывала в мою плошку лучшие кусочки оленины и наконец поднесла половину оленьего сердца; другую положила на свою тарелку.
— Спасибо, Геутваль…
Неожиданно она поднялась на колени, своими смуглыми пальцами коснулась моей бороды, провела по усам и тихо засмеялась. Впервые видела она у молодого парня такую буйную растительность.
— Сядь, сядь, бесстыдная… — добродушно прикрикнул на дочь Гырюлькай. Эйгели и Ранавиаут смешливо поглядывали на свою любимицу.
Гырюлькай спросил, что привело меня в далекие горы, к Тальвавтыну. Мой ответ удивил старика, он покачал вихрастой головой:
— Мэй, мэй, мэй! Как думаешь менять живых оленей? Тальвавтын только убитых оленей дает, живых не меняет… хочет один самый большой табун держать.
— Ого!
Ловкач сохранил в сердце Анадырских гор все старые порядки. В свое время крупные оленеводы на Дальнем Севере избегали продавать живых оленей, ревниво оберегая свою монополию на живое богатство тундры. Бесконечно трудно будет поладить с Тальвавтыном!
Долго еще пили чай. Тынетэгин и Геутваль расспрашивали и расспрашивали о неведомом мире за перевалами. Гырюлькай так и не понял, для чего мне понадобились олени. Снова и снова я растолковывал старикану, что такое совхозы и для чего нужны олени у золотых приисков, где люди с машинами копают золото. Старый пастух никак не мог взять в толк, чьи же будут олени.
Ужин окончился. Женщины убрали посуду. Тынетэгин и Ранавиаут ушли спать в свою ярангу. Эйгели развернула заячье одеяло во весь полог. Геутваль рассказала, что заячьи шкурки для одеяла она добыла сама на охоте. Старики улеглись у светильника. Геутваль выскользнула из керкера и голышом юркнула под одеяло.
Светильник погас, и полог утонул в кромешной тьме. Под заячьим одеялом было тепло, я ощущал близкое девичье дыхание. Неужели Геутваль вытеснит милый образ Марии? Я гнал прочь эту мысль. Ведь я любил Марию, хоть она и не отвечала на письма; забыла, видно, свою клятву.
Не помню, как заснул; не знаю, сколько времени спал. Проснулся внезапно, в полной тьме, от странного ощущения: что-то теплое, мягкое, нежное покоилось на откинутой руке. Я лежал не шевелясь.
— Что же это такое! Где я?!
Осторожно протянул свободную руку. На моей ладони, прижавшись теплой щечкой, крепко спала Геутваль.
Прежде чем продолжать рассказ о Геутваль и злоключениях, постигших нас в Анадырских горах, вернемся на два месяца назад…
Пурга бушует во мраке полярной ночи, на льду за- мерзшего океана. Вокруг — кромешный ад: исступленно пляшут снежные космы, хлещут с неистовой силой оголенные торосы. Ветер стонет, свистит, сшибает с ног все живое, тащит в воющую темь.
Обрушился «южак» — ураганный ветер. Здесь, у грани двух полушарий, оп поднимает пурги чудовищной силы, дующие неделями. Не дай бог в такую пургу оказаться в пути. Меха леденеют, стужа пронзает до костей, и человек замерзает, если не закопается в снег.
Белые космы яростно бьются в смотровые стекла. Могучие порывы сотрясают кабину, и дикий, заунывный вой заглушает рев мотора и лязг гусениц. Широкий, смутный луч прожектора едва пробивает крутящуюся снежную муть, освещая перед носом идущей машины фирновый панцирь с ребрами застругов и грядами мелких торосов.
Мы давим их широкими стальными гусеницами.
В просторной кабине тепло и уютно. Фосфорическим светом горят циферблаты контрольных приборов. Крошечная лампочка освещает большой штурманский компас. Водитель, поблескивая белками глаз, гонит машин) точно по курсу сквозь сумятицу пурги.
В руках у меня микрофон. В шлем вшиты наушники. Иногда спрашиваю, все ли в порядке, и знакомый хрипловатый голос Кости, смешиваясь с воем пурги, отвечает: «Порядок, Вадим, трещин нету. Так гони…»
Как странно складывается судьба человека. Два года назад я встретил Буранова в кабине вездехода на льду Колымы, и он казался пришельцем из иного, нереального мира. Теперь, облеченный еще более высокими полномочиями, одетый в такую же респектабельную канадскую куртку, я веду по льду Полярного океана целый поезд.
Странный у него вид: впереди мчится, сметая все на своем пути, тягач с утепленной кабиной, похожей на кузов бронированного автомобиля. Он тянет две сцепленные грузовые платформы на полозьях, с высокими бортами из досок. Платформы доверху гружены мешками муки и сахара, ящиками с плиточным чаем и маслом, галетами и печеньями, тюками черкасского табака — бесценным для нас грузом. Платформы накрыты брезентом и накрепко увязаны просмоленными канатами.
В кильватере грузовых саней грохочет гусеницами второй тягач с такой же утепленной кабиной. На буксире у него еще одна платформа с бочками горючего, углем, бревнами и путевым скарбом. К платформе прицеплен походный дом на полозьях, с освещенными иллюминаторами, с дымящей трубой на обтекаемой крыше.
Свирепый ветер срывает клочья дыма и уносит их прочь. На кабинах тягачей горят прожекторы. Они освещают мятущуюся снежную пелену таинственными зеленоватыми лучами. В смутных огнях наш караван, вероятно, кажется фантастическим снежным крейсером, скользящим по льду океана.
Впереди головной машины, скрытая пургой, во всю прыть скачет упряжка из дюжины отборных псов. На длинной нарте сгорбились две фигуры в обледенелых мехах. Груза на собачьей нарте нет. Лишь походная рация с прутом антенны отличает ее от охотничьей нарты. Она несется впереди каравана, точно рыбка «лоцман» перед носом акулы.
