Из выцветших глаз старика скатывались слезы. Они текли по рытвинам его морщин, как стекает роса по коре старого дерева. То были слезы, не выражавшие ни горя, ни радости. Слезы зябнущего старика. Лицо Джона уже минуло ту стадию, когда кожа человека становится дряблой. Морщины высохли и от сухости словно потрескались. Они были почти коричневыми. Джона родила смуглая патагонка.
Старик курил закопченную глиняную трубку.
— Если Дэвисов не вешали, они всегда жили долго. Самоубийц у нас не было, — сказал он гордо, Его прищуренные до странности белые глаза осуждающе смотрели на внука. — Ты слышишь, Ред, самоубийц у нас не было.
— Сто раз слышал, — огрызнулся Ред.
Перепалка между ним и дедом продолжалась со вчерашнего дня. Старик насупился, однако, помолчав, сказал примирительно:
— Ты прав, Реди, я, кажется, повторяюсь. Говорить или слышать одно слово дважды Дэвисы никогда не любили.
Обложенный подушками Ред сидел в своей кровати. После операции шли уже четвертые сутки. Юноша был еще слаб, но на его щеках начинали проступать розовые жилки. По рекомендации врача миссис Агнес отпаивала сына парным овечьим молоком. Через каждые два часа она появлялась в комнате с белой эмалированной кружкой. Говорила с жизнерадостной улыбкой:
— Как дела, Реди? Вот твое молоко.
Усталые голубые глаза Редмонда были равнодушны.
— Спасибо, мама, — сухо отвечал он. В присутствии деда Ред выдерживал характер.
Мать, казалось, не замечала мрачного настроения сына.
— Ты знаешь, Реди, возле овчарни расцвели два чудесных мака. Я боюсь их сорвать, как бы раньше времени не опали лепестки. Или ты хочешь, чтобы я принесла эти маки?
— Нет, мама.
— Я тоже так подумала, пусть растут. Удивительно, не правда ли? Вдруг расцвели маки! До весны еще так далеко.
Пока, обхватив ладонями кружку, Ред медленно пил молоко, миссис Агнес стояла у его кровати, сообщая какие-нибудь новости. Голос у нее был певучий и ласковый, но без намека на сентиментальность.
На вид ей можно было дать лет сорок. Невысокого роста, полногрудая, но с отличной фигурой, которую подчеркивал строгий мужской наряд: клетчатая рубашка, широкий кожаный ремень, галифе и хромовые сапоги. Коротко подстриженные курчавые русые волосы, очки. На обветренном здоровом лице ярко выделялись почти детские губы, чуть приоткрытые в сверкающей белозубой улыбке. Спрятанные за очками умные серые глаза говорили о натуре спокойной и рассудительной, но эта улыбка придавала ей задорность женщины, всегда готовой повеселиться.
— Да, Реди, я забыла тебе сказать. По-моему, твоя Матильда сегодня к вечеру будет с жеребенком.
Ред молча кивнул головой.
— Ты не рад?
— Нет, мама, я рад. — Было видно, что новость его действительно обрадовала. Опустив на колени кружку с недопитым молоком, Ред против собственной воли улыбнулся: — Родит третью кобылицу.
— Нет, Реди, я думаю, Матильда теперь обзаведется сыном.
— Ты и прошлый раз так говорила.
— Ну, нет, Реди, будь справедлив. Я предполагала, но не утверждала. Это разные вещи.
— Сейчас ты утверждаешь?
— Три кобылицы подряд — многовато.
— Это не ответ, мама.
— Хорошо, Реди, скоро выясним. Давай свою кружку, мне пора готовить обед. Папа, тебе ничего не нужно?
— Нет, Агнес.
— Может быть, вам? — она обращалась ко мне.
— Спасибо, миссис Агнес.
Снова на два часа мы остались втроем. Старик, недовольно сопевший при невестке, продолжал прерванную мысль. Его скрипучий голос звучал глухо и как бы с надрывом:
— Ты помнишь, Ред, я рассказывал тебе, как мне пришлось убить своего боцмана. Со мной тогда были твой отец и дядя Ричард. Ричарду еще не исполнилось восемнадцать, он был такой, как ты, Реди. Мы охотились у Земли Грейама. Кашалот разбил нам корму. Вильсон поднял панику, он боялся, что мы утонем. Ты помнишь, Ред, почему я убил Вильсона?
Юноша опять помрачнел:
— Хватит, надоело!
— Нет, Реди, ты должен послушать. Вильсон был неплохим парнем, и мне жаль его. Он не умел держать себя в руках. Когда у человека с горячим сердцем такая же горячая голова, с ним лучше не связываться. Поддавшись панике, мы бы все погибли, все Дэвисы. Я убил Вильсона, и бог мне судья. Пусть он покарает меня, если ему будет угодно. Я взял на себя тяжкий грех, Реди, чтобы спасти род Дэвисов. Твой отец и дядя Ричард были последними в нашем роду, я не мог их потерять. Ты, Реди, глупый мальчик, если не понимаешь, почему я взял на себя такой грех.
— На твоей душе грехов, как на овце блох.
— Нет, Реди, у меня один тяжкий грех. Ты помнишь, я говорил тебе, как Вильсон спас мне жизнь. Когда те трое увидели мои котиковые шкуры, я понял, что ночью они убьют меня. Вильсон сумел с ними справиться, и я дал ему слово взять его к себе боцманом. Мы оба были довольны. Да, Реди, мой тяжкий грех — только смерть Вильсона. Если бы тебя не стало, она была бы напрасной. Теперь только ты можешь продолжить род Дэвисов.
Слушая деда, Ред нервно покусывал губы. От слов старика его всего передергивало.
— Ты слышишь, Алек, он хочет сказать, будто убил этого Вильсона из-за меня. Когда я родился, Вильсона не было на свете уже двадцать пять лет.
— Наверно, дед вообще имел в виду внуков. Ты зря, Реди, на него сердишься, он волнуется за твою жизнь.
— От его волнений сдохнуть можно. Купил этот проклятый остров, и сидим тут, как индейцы. Ты здесь несколько дней, а я, кроме Нью-Айленда, ничего не видел. Зачем мне такая жизнь?
Под столом проснулся золотоволосый пингвин. Вскочив, он ошалело глянул по сторонам, минуту постоял недвижно, затем важно поковылял к старику. Уткнувшись клювом в его колено, птица ждала ласки. Оттолкнув ее, старик хмуро проворчал:
— Пойди, Мак, скажи этому мальчику, зачем человеку жизнь.
Пингвин сердито зашипел, но, получив шлепок по лбу и легкий пинок в зад, вынужден был направиться к Реду. Остановившись у его кровати, он сложил на белой груди свои маленькие черные крылышки и рассеянно уставился в потолок. Весь его вид словно бы говорил: «Извини, Ред, но подойти к тебе меня заставили». Когда Ред бывал не в духе, общения с ним Мак благоразумно избегал. На сей раз ему, однако, ничего не грозило.
— Смотри, дед, даже Мак на тебя обижается, — неожиданно засмеялся Ред. Потом, обращаясь ко мне: — Тебе нравится наш Мак?
— Он славный малый.
— Ему всего два года. Маленьким он подрался с птенцом баклана. Тот его здорово стукнул. Если бы не я, Маку пришлось бы отдать концы. Я его вылечил. Он признает только меня и деда.
Я сидел в обитом бычьей шкурой кресле, листал «Иллюстрированные лондонские новости». После тесной корабельной каюты маленькая комната Реда казалась просторным покоем. Сложенный из нетесаного серого базальта камин, широкая деревянная кровать, стол, застеленный голубым бархатом. На окнах — тяжелые, бледно-зеленые гардины. В правом углу — массивная этажерка. Старые издания Шекспира, Байрона, Диккенса и Фенимора Купера. Два тома Мопассана: «Жизнь» и «Милый друг». Нижнюю полку и две верхних занимали потрепанные комплекты «Иллюстрированных лондонских новостей». Цветными вырезками из этого журнала над кроватью Реда была заклеена вся стена — женщины.
