— Согласен, Жан, но смею тебя уверить, что полковник Кермор, когда я служил под его началом, никогда не упрекал меня за это.
Жан подошел к старому солдату и с улыбкой взглянул на него. А когда солдат привлек его к себе и обнял, он сказал ему:
— Не надо меня так любить, сержант!
— Да разве это возможно?
— Возможно… и необходимо… по крайней мере тогда, когда мы на людях…
— А когда мы одни?..
— Тогда можно. Но все-таки надо быть осторожным…
— Это будет трудно!
— Ничего нет трудного, раз это необходимо. Не забывай, что я племянник, которого дядюшка держит в ежовых рукавицах…
— В ежовых рукавицах!.. — воскликнул сержант Мартьяль, поднимая толстые руки.
— Да… ты должен был увезти этого племянника в путешествие… потому что не было никакой возможности оставить его дома одного… из боязни, что он натворит каких-нибудь глупостей… Из этого племянника ты намерен сделать такого же солдата, как ты сам…
— Солдата!..
— Да… солдата… которого надо воспитывать сурово и которого ты должен строго наказывать, когда он провинится…
— А если он не провинится?
— Провинится! — ответил, улыбаясь, Жан. — Потому что он негодный мальчишка. А когда ты его накажешь публично…
— …я потом наедине попрошу у него прощения! — воскликнул сержант Мартьяль.
— Это как тебе будет угодно, мой храбрый товарищ, но с условием: чтобы никто нас в это время не видел!
Сержант Мартьяль заявил, что в этой запертой комнате отеля их никто не может видеть, и крепко поцеловал племянника.
— Ну, теперь, мой друг, — сказал Жан, — уже время ложиться спать. Иди в свою комнату, а я запрусь в своей.
— Может быть, ты хочешь, чтобы я остался сторожить у твоих дверей?.. — спросил Мартьяль.
— Это бесполезно… Опасности нет никакой.
— Конечно, но…
— Если ты с самого начала будешь меня так баловать, то ты плохо исполнишь свою роль свирепого дядюшки…
— Свирепого!.. Разве я могу быть свирепым с тобой?
— Это нужно… чтобы отклонить всякие подозрения.
— И зачем, Жан, ты только поехал?..
— Потому что так было нужно.
— Отчего ты не остался у нас в доме… там… в Шан-тенэ… или в Нанте?
— Потому что мой долг велел мне ехать.
— Разве я не мог бы предпринять этого путешествия один?..
— Нет.
— Бороться с опасностями — это мое ремесло!.. Я только этим и занимался всю жизнь!.. К тому же для меня они далеко не то, что для тебя…
— Поэтому-то я и настоял на том, чтобы сделаться твоим племянником.
— Ах! Если бы можно было посоветоваться на этот счет с полковником!.. — воскликнул сержант.
— А как? — ответил Жан, лоб которого нахмурился.
— Да, это невозможно!.. Но если мы получим в Сан-Фернандо нужные указания и если нам суждено будет когда-нибудь его увидеть, что он скажет?..
— Он поблагодарит старого сержанта за то, что он внял моим просьбам, что он согласился предпринять со мной это путешествие!.. Он скажет, что ты исполнил свой долг, как и я!
— Ну конечно!.. — воскликнул сержант. — Ты всегда делаешь со мной что хочешь!
— И это вполне правильно, потому что ты — мой дядюшка, а дядюшки должны всегда слушаться своих племянников… конечно, не при людях!
— Да, не при людях… Это уже решено!
— А теперь, мой добрый Мартьяль, иди и спи хорошенько. Завтра мы с утра должны сесть на оринокский пароход. Опаздывать нельзя.
— Спокойной ночи, Жан!
— Спокойной ночи! До завтра!
Сержант Мартьяль пошел к двери, открыл ее, затем старательно запер, убедился, что Жан повернул в замке ключ, и задвинул внутреннюю задвижку. Несколько минут он оставался на месте, прислушиваясь. Затем, убедившись, что мальчик лег, направился в свою комнату. Здесь он ударил себя кулаком по голове и произнес:
— Да!.. Дело нам предстоит трудное!
Кто же были эти два француза? Откуда приехали они? Что привело их в Венесуэлу? Зачем они вздумали играть роль дядюшки и племянника? С какой целью собирались они плыть на оринокском пароходе и куда?
На эти вопросы трудно было бы дать обстоятельный ответ. Все станет понятным в будущем.
Впрочем, вот что можно было заключить из только что приведенного разговора.
Это были два француза, оба — бретонцы, из Нанта. Но если их происхождение было ясным, то гораздо труднее было сказать, что их связывало и какие между ними были отношения. Прежде всего, кто был этот полковник Кермор, о котором они так часто говорили, и притом с таким волнением?
Во всяком случае, молодому человеку нельзя было дать больше 16–17 лет. Он был среднего роста и для своего возраста имел крепкое сложение. Его лицо было несколько строгое, даже печальное, особенно когда он погружался в свои обычные думы. Но мягкий взгляд его глаз, улыбка, при которой открывались белые зубы, и яркий румянец сильно загоревших после морского перехода щек делали его очень привлекательным.
Другой из этих двух французов представлял собой настоящий тип старого сержанта, прослужившего в строю до предельного возраста. Он ушел в отставку унтер-офицером, прослужив всю службу под командой полковника Кермора, который однажды спас ему жизнь на поле сражения во время известной войны Второй Империи, закончившейся разгромом 1870–1871 годов. Это был один из тех старых служак, которые доканчивают свою одинокую жизнь в домах своих бывших начальников. Они становятся обыкновенно чем-то вроде прислуги в семье, нянча иногда детей, балуя их и давая им первые уроки верховой езды на коленях и первые уроки пения, с голоса выучивая их разным военным песням.
Сержант Мартьяль, несмотря на то, что ему перевалило за шестьдесят, был силен и держался еще прямо. Закаленный, равнодушный к холоду и жаре, он не изжарился бы в Африке и не замерз в России. Сложение у него было крепкое; храбрость его была вне сомнений. Он ничего никогда не боялся, разве только себя, так как всегда боялся своего первого порыва. Высокий и притом худой, он сохранил свои прежние силы и военную выправку. Это был ворчун, старый службист. Но характер у него был превосходный, а сердце предоброе. Для тех, кого он любил, он готов был на все. По-видимому, для него заботы о Жане, дядей которого он согласился быть, составляли смысл всей его жизни.
Поэтому-то, вероятно, он и заботился так о юноше! Каким вниманием окружал он его! Но откуда в нем эта внешняя суровость, зачем эта роль дядюшки, которая была ему так противна, — об этом лучше было бы его не спрашивать. Каким свирепым взглядом он ответил бы на такой вопрос! Какую грубость отпустил бы любопытному, прогоняя его в шею!
Такие случаи действительно уже бывали во время перехода через Атлантический океан. Те из пассажиров «Переры», которые пытались завести знакомство с Жаном или оказать ему обычное во время путешествия внимание, кто так или иначе заинтересовывался этим юношей, которого держал в такой строгости его грубый и необщительный дядюшка, — они отстранялись последним самым резким образом.
В то время как племянник был одет в простой дорожный костюм и в холщовую каску, дядюшка, точно наперекор, носил длинный сюртук военного покроя, хотя и без погон и форменных нашивок.
Сержанту Мартьялю невозможно было внушить, что гораздо удобнее для него была бы одежда, приспособленная к венесуэльскому климату.
Если он не носил настоящей каски, то только потому, что Жан заставил его надеть вместо нее холщовую, которая лучше всякой другой предохраняет от солнечных лучей.
Сержант Мартьяль подчинился Жану, однако неохотно, так как ему, с его жесткими, щетинистыми волосами и стальным затылком, было «наплевать» на солнце.
Само собой разумеется, в их чемоданах, хотя и небольших, было по смене платья и белья, обувь и вообще все необходимое в подобном путешествии, во время которого трудно чем-нибудь обзавестись вновь.
Тут были и дорожные одеяла, и оружие, и амуниция. Для юноши имелось легкое ружье и пара револьверов. Другая пара их предназначалась для сержанта Мартьяля; был еще карабин, которым он, как хороший стрелок, надеялся воспользоваться при случае.
