Но как ни были остроумны эти распоряжения, они не имели бы ни малейшего успеха, если бы Сергей Ладко остался пленником в шаланде Стриги. К счастью для спокойствия Драгоша, этого не случилось.
При таких условиях прошел день 6 сентября, и ничего нового не было замечено; Драгош 7-го утром собирался отправиться к флотилии, как вдруг прибежал агент. Преступника арестовали и повели в землинскую тюрьму.
Он поспешил в прокуратуру. Агент был прав. Чересчур знаменитый Ладко, действительно, был под замком.
Новость мгновенно распространилась и взволновала весь город. Только об этом и говорили, и на набережной целый день толпы народа торчали перед баржей известного преступника. Зеваки не обратили никакого внимания на судно, которое три часа спустя прошло мимо Землина. Это судно, самым невинным образом спускавшееся по реке, было шаландой Стриги.
— Что случилось в Землине? — спросил Стрига у своего верного Титчи, заметив оживление на набережной. — Уж не бунт ли?
Он взял зрительную трубу, которую отнял от глаз после внимательного всматривания.
— Дьявол меня забери, Титча, — вскричал он, — если это не лодка нашего молодчика!
— Ты думаешь? — спросил Титча, овладев трубой.
— Надо все разузнать, — объявил очень взволнованный Стряга. — Я отправлюсь на берег.
— Чтоб тебя схватили? Драгош — хитрец! Если это его баржа, значит, Драгош в Землине. Ты бросишься в пасть волку.
— Ты прав, — согласился Стрига, исчезая в рубке. — Я приму свои меры.
Через четверть часа он явился мастерски «камуфлированный», если позволительно употребить здесь это выражение, заимствованное из жаргона, общего для воров и полицейских. Бороду он сбрил и заменил фальшивыми бакенбардами, волосы спрятал под париком, широкая повязка закрывала один глаз, он с трудом опирался на палку, как человек, едва оправившийся от тяжкой болезни.
— Ну? — спросил он не без гордости.
— Великолепно! — восхитился Титча.
— Слушай, — сказал Стрига. — Пока я буду в Землине, продолжайте ваш путь. На два-три лье ниже Белграда остановитесь и ждите меня.
— Когда ты рассчитываешь вернуться?
— Не беспокойся об этом и скажи Огулу, чтобы он перевез меня на берег в челноке.
В это время шаланда уже миновала Землин. Высадившись на берег достаточно далеко от города, Стрига направился к нему большими шагами. Но, подойдя к окраине, заковылял и, смешавшись с толпой, наполнявшей набережную, жадно прислушивался к разговорам.
Ему недолго пришлось ждать, чтобы войти в куре дела. Никто среди этих оживленных групп не говорил о Драгоше. Не слышно было ничего и об Илиа Бруше. Рассуждали только о Ладко. О каком Ладко? Не о лоцмане из Рущука, имя которого использовал для своих целей Стрига, но о том воображаемом Ладко, каким его создали газетные статьи, о Ладко-злодее, о Ладко-пирате, то есть о нем самом, Стриге. Это его собственный арест служил темой всеобщих разговоров.
Он ничего не мог понять. По-видимому, полиция допустила ошибку, арестовав невинного вместо виновного, и в этом не было ничего удивительного. Но как была связана эта ошибка, понятная ему лучше всякого другого, с присутствием лодки, которую его шаланда вела на буксире еще накануне?
Без сомнения, можно подумать, что Стрига проявил слабость, интересуясь этой стороной вопроса. Существенно было то, что вместо него преследовали другого. Пока подозревают этого, не подумают заняться им самим. Это главный пункт. Остальное его не касается.
Все было бы верно, если бы у Стриги не нашлось своих причин осведомиться на этот счет. Судя по всему, можно было думать, что его пленник и хозяин баржи были одним лицом. Но кто же тогда был незнакомец, находившийся в заключении на шаланде и после этого так любезно заместивший ее владельца в когтях полиции? Понятно, Стрига не покинет Землина, пока не разберется в этом вопросе.
Ему пришлось вооружиться терпением. Господин Изар Рона, которому поручили это дело, казалось, не собирался быстро заняться следствием. Три дня протекло, прежде чем он подал признаки жизни. Такое предварительное ожидание составляло часть его системы. По его мнению, лучше всего было выдержать виновного в одиночестве. Одиночество — великий разрушитель нравственной стойкости, и несколько дней секретной камеры превосходно обезоружат противника, которого судья увидит перед собой.
Господин Изар Рона через двое суток после ареста объяснил свои идеи Карлу Драгошу, который пришел за информацией. Сыщику поневоле пришлось одобрить теорию своего начальника.
— Ну, а все-таки, господин судья, — рискнул он спросить, — когда вы рассчитываете устроить первый допрос?
— Завтра.
— Тогда я зайду завтра вечером, чтобы узнать результаты… Я думаю, бесполезно напоминать, на чем основываются наши предположения?
— Бесполезно, — заверил господин Рона. — Я помню наши предыдущие разговоры, а, впрочем, мои записи очень подробны.
— Вы все-таки позволите мне, господин судья, напомнить вам о моем желании, которое я осмеливаюсь высказать?
— О каком желании?
— Чтобы обо мне не упоминалось в этом деле, по крайней мере, до нового решения. Как я вам докладывал, обвиняемый знает меня только под именем Йегера. Это еще может пригодиться. Очевидно, когда он предстанет перед судом, придется открыть мою подлинную фамилию. Но до этого еще не дошло, и, чтобы удобнее разыскивать виновников, не следует предварять события.
— Это решено, — обещал судья.
В камере, где его заключили, Сергей Ладко дожидался, пока им займутся.
Последовавшее за предыдущим приключением новое несчастье, такое же непостижимое, не сломило его бодрости. Не пытаясь оказать ни малейшего сопротивления в момент ареста, он позволил отвести себя в тюрьму, после того как напрасно задавал вопросы. Чем он, впрочем, рисковал? Этот арест обязательно должен оказаться ошибкой, которая выяснится при допросе.
К несчастью, первый допрос странно откладывался. Сергей Ладко, помещенный в строжайшую одиночку, день и ночь оставался в камере, куда время от времени сторож бросал беглый взгляд через «глазок», просверленный в двери. Повинуясь приказу господина Изара Рона, этот сторож, быть может, надеялся заметить возрастающие результаты метода изоляции. Во всяком случае, он не получил удовлетворения. Протекали часы и дни, а в позе заключенного ничто не показывало изменения его настроения. Сидя на табуретке, опершись руками на колени, с опущенными глазами и холодным лицом, он сохранял почти абсолютную неподвижность, не выказывая никаких признаков нетерпения. С первой же минуты Сергей Ладко решил быть спокойным, и ничто не могло его взволновать. Но, по мере того как шло время, он начинал сожалеть о плавучей тюрьме, которая, по крайней мере, приближала его к Рущуку.
