Помню, когда умерла мама, он после похорон говорил со мной. Я подошел к нему… Я, такой пигмей перед этим великаном, не знал, что сказать ему, я не смел утешать его. Но он все понял. Он молча обнял меня и, собрав всю свою железную волю, проговорил с улыбкой:
— Спасибо, Игорь. Я похоронил сегодня только половину жизни, а первую половину я похоронил еще при ее жизни. Но все же я сделаю, что хотел.
Я знал, о чем говорит отец. Последние годы со смерти своего товарища он больше замыкался в себе. Я знал от мамы, что с каждыми новыми похоронами он говорил ей одно и то же:
— Умирает крылатая фаланга…
Он видел ясно, что борьба, для которой он и мама отдали жизнь, не может продолжаться. Он хоронил свою идею, он выходил из строя бойцов против самодержавия в далекой России. Да, половина жизни его умерла, а другая половина вся жила в маме, и вот это исчезло…
Но как трудно было то, чего он хотел! Мы все, даже самые юные поколения, были против его последней воли. Вот уже два года мы ведем с ним молчаливую борьбу. Мы не хотим, мы не можем допустить, чтобы он покинул Тасмир.
Я, самый близкий к нему, и то не могу понять его железного упрямства пойти к людям, которые так чужды и неприятны нам. Мне кажется, что это особая психология, созданная его временем, требовавшим жертвы и подвига. Это какая-то ужасная рана, нанесенная в сердце лучшим людям старшего поколения, и эта рана у отца не зарастает.
Сегодня я опять не мог ничего сказать, когда он, выслушав все возражения наших тасмирцев против его ухода, ответил:
— Игорь, — вы любите меня все, и все вы мне бесконечно дороги. Я знаю, что вы можете жить счастливо и без меня. Я действительно создал тот идеальный фаланстер, которым когда-то восхищался старик Барни… Но что там, Игорь? А если я и все мы ошибаемся? Если там другая жизнь итам создано и завоевано все, о чем мы мечтали? Я хочу проверить все это, Игорь.
Я об этом говорил в нашем совете, и никто, так же, как и я, не мог доказать, что отец заблуждается. С болью мы решили уступить его желанию, но в то же время возможно дольше задержать среди нас.
Нам всем казалось немыслимым представить Тасмир без него. Казалось, что-то разрушится тогда в нашей жизни, распадется смысл нашего бытия…
Но вот наступил последний, самый тяжелый день в моей жизни. Если бы не Люси и дети, я бы последовал за отцом, но у меня нет той силы, какая двигает его волей.
Все, что я смогу сделать, это переписать написанное здесь, и отдать ему, как память о прошлом, как память о Тасмире. Это дань гению и знак моей глубокой любви к нему…
Завтра мы летим, и я буду пилотом на «Тасмире № 1», как когда-то в счастливые дни моей юности был пилотом «Борьбы», летая с отцом на Тасмир.
Он прощался со всеми в Главном доме, где висит его портрет. Бледный, но мужественный, твердый духом, он стоял перед нами, окидывая любовными взглядами наше теперь многочисленное население. Юноши и девушки принесли ему цветов, а он улыбался им бледными губами…
Наш совет много говорил ему и о нем, но отец сказал только:
— Прощайте, дорогие мои! Я знаю, что вы любите и не забудете меня. Но я хочу, чтобы вы не забыли, что, кроме Тасмира, есть еще человеческий мир. Может быть, там люди ушли дальше нас вперед. Может быть, там такая жизнь, о которой я мечтал с юных лет… Помните это и знайте, что нельзя людям отрываться от всего человечества!..
Я не могу спокойно писать дальше, я не хочу сейчас говорить ни о чем, и из моей груди рвется только один крик: «Отец, дорогой и великий учитель!..».
На этих словах обрываются записки Игоря. Я могу добавить еще следующее.
Со слов самого Грибова я знал, что за ним прилетят в конце лета. У него было условлено: если все благополучно, то на том месте, где он высадился из аппарата, будет красный флаг в день прилета тасмирцев.
Я не мог, к сожалению, остаться в Мезени до конца лета и выехал в Москву, дав все указания моему приятелю мезенцу, Ивану Петровичу.
Из Москвы я послал ему еще письмо, где повторил все инструкции и то, что передать тасмирцам, все еще, однако, надеясь, что сам попаду к этому времени в Мезень. Действительно, к намеченному сроку мне удалось разгрузиться от дел, и я помчался в Архангельск. Оттуда я рассчитывал на пароходе приехать во-время. Но пароход запоздал, и когда я увидел Ивана Петровича, он сообщил к великой моей досаде, что тасмирцы прилетали накануне моего приезда.
Иван Петрович все-таки перепутал мои указания. Он торжественно водрузил красный флаг на месте остановки воздушного аппарата.
«Тасмир № 1» быстро снизился, но, увидев толпу любопытных, приземлился гораздо дальше, чем в первый раз.
Иван Петрович побежал к аппарату, но из него никто не выходил. Только открылось спереди окно, и оттуда выглянул человек с большой темной бородой, похожий лицом на инженера Грибова. Я предполагаю, что это был Игорь, старший сын Льва Сергеича.
— Где Лев Сергеич Грибов? — громко спросил он.
— Умер! — ответил Иван Петрович.
— Умер? — воскликнул тасмирец и побледнел, как мел.
— Умер у нас на руках, — повторил Иван Петрович и, указав на кладбище, добавил — Вон там похоронен…
Окно аппарата захлопнулось, и он почти моментально взмыл на воздух и быстро исчез в синеве неба.
