—Верно. Так за что же ты меня презираешь?
—Сами знаете. Память у вас, я полагаю, еще сохранилась.
—Это все, что ты можешь мне сказать?
—Все.
—Немного. Ну что ж, как говорят, и на том спасибо,— я извлек из кармана перочинный нож с нацарапанными буквами «М. X.» и положил его на стол, перед лицом Маринки.— Твой, что ли?
—Мой. Откуда он у вас?
—Прошлый раз ты мне запретила даже упоминать о некоторых вещах. Эх, Маринка, Маринка, разобралась-таки, да, вижу, не так, как надо. Когда-нибудь ты поймешь, что незаслуженно обидела человека, для которого... э, да что теперь говорить об этом. Прощай.
Выходя из двора Хрусталевых, я скользнул взглядом по окнам, и мне показалось, что от одного из них отшатнулась Анна Алексеевна. Смотрела на нас, но выйти не решилась. Что же произошло, что случилось? Вот уж поистине, одна беда не ходит рядом. Мало служебных неурядиц, так нужно было случиться еще и этому. Ну предположим, что разобралась и поняла, что не любит. Так можно же обойтись с человеком просто, сказать: «Ты извини, Коля, но я тебя не люблю». И все. Трудно было бы мне, но пережил бы как-нибудь. Ведь не один же я такой неудачник. Но зачем ей понадобилось говорить такие обидные слова: «Я презираю предателей». Прав был политрук, когда говорил: «Невезучий ты какой-то». Невезучий и есть.
Невеселые думы роились в моей голове, когда я шел в Севастополь. В штаб дивизиона я пришел перед полуднем. Приняв мой доклад о прибытии, политрук попросил меня подождать, пока он не закончит беседу с политработниками батарей дивизиона. Через полчаса он пригласил меня к себе и сказал:
—Ну как, очистили траншею?
—Крепкий оказался орешек. Но мы нашли новый способ, и теперь дела, кажется, пойдут быстрее,— я рассказал о том, как Танчук вначале был в числе отстающих, а потом, применив взрывной метод, стал не только передовиком, но фактически оказался единственным исполнителем работ по очистке траншеи.
—Вы хоть догадались поздравить человека с такой хорошей инициативой?
—А как же. Выпустили специальный номер боевого листка. Парень даже попросил, чтобы этот боевой листок мы отдали потом ему. Хочет послать домой.
—Это хорошо. А как вы смотрите на то, чтобы написать об этом в газету «Советский черноморец»?
—Не думали об этом.
—А вы подумайте. Кончите свое дело и опишите. Это будет хорошим примером для других.
—Постараемся.
—Ну а теперь другой вопрос,— политрук открыл ящик стола и достал из него журнал.— Когда, вы говорите, было дежурство, на котором вы не приняли радиограмму из штаба полка?
Вот оно, оказывается, в чем дело. Значит, ради этого политрук вызвал меня к себе. Что же он мог выяснить? Если радиограмма была и я ее не принял, то наказывать меня еще строже вроде бы уже поздно. Как-никак с того времени прошло уже почти три месяца.
—Двадцать первого февраля,— эту дату я буду помнить долго.
—Двадцать первого февраля,— сказал про себя политрук.— В котором часу вы заступили тогда на вахту?
—В восемнадцать ноль-ноль, как сейчас помню.
—В восемнадцать ноль-ноль,— снова повторил мои слова политрук.— А сменились когда?
—В двадцать четыре ноль-ноль.
—В двадцать четыре ноль-ноль,— политрук перелистывал страницы нашего вахтенного журнала.— Кто сменил тогда вас?
—Краснофлотец Веденеев.
—А приняли вахту от кого?
—От старшины второй статьи Демидченко.
—Вашего командира?
—Так точно.
—Рабочая волна, на которой работала ваша рация, менялась на вашем дежурстве?
—Нет. По боевому расписанию, мы переходили на новую рабочую волну только с двадцати четырех ноль-ноль.
—Другими словами, на новой рабочей волне начал дежурить ваш сменщик Веденеев?
—Так точно, краснофлотец Веденеев.
—Это ваш товарищ?
—Дружок, товарищ политрук,— улыбнулся я.
—Дружок,— интересная манера у политрука часто повторять слова собеседника.— А теперь посмотрите в вахтенный журнал и скажите, все ли записано в нем так, как было?
Я перелистал журнал и проверил свои записи во время дежурства двадцать первого февраля. Ничего в них нового не было. Все было так, как и тогда, когда разбирали причины моего проступка.
—Никаких исправлений нет,— ответил я, возвращая журнал.
—А в котором часу была передана радиограмма, которую вы не приняли?
—Из штаба полка сообщили, что как будто ее передали нам в двадцать три часа сорок пять минут.
—То есть за пятнадцать минут до окончания вашей смены?
—Да, за четверть часа до окончания вахты.
—За четверть часа,— снова повторил политрук и достал из ящика второй журнал.
Некоторое время он смотрел в открытое окно, как будто вспоминая что-то, а потом открыл журнал в том месте, которое было заложено закладкой, и протянул его мне.
—Это вахтенный журнал полковой радиостанции. Прочитайте радиограмму, переданную на вашем дежурстве в штаб дивизиона.
Я прочитал время, указанное в журнале против текста этой радиограммы. Сомнений не оставалось никаких. В двадцать три часа сорок пять минут меня начала вызывать полковая радиостанция. Пять раз вызывала, а я не отвечал. Рация нашего дивизиона ответила на вызов лишь в три минуты первого, когда на вахту заступил Веденеев.
—Ну что вы скажете на это?— спросил политрук, наблюдавший за моей реакцией.
—Ума не приложу,— ответил я.— Факты говорят, что меня вызывали, а я не отвечал.
—И какой же следует из этого вывод?
—Вывод один— краснофлотец Нагорный спал, за что и наказан пятью сутками гауптвахты.
—Не только,— возразил политрук.— Не только пятью сутками гауптвахты, но и лишением командирского звания, которое вам собирались присвоить. Вот такой же вывод сделали и все остальные, кто изучал причины вашего проступка. Ну а сами вы как можете объяснить это загадочное происшествие?
—Может, неисправность полкового радиопередатчика,— несмело предположил я.
—Исключается, так как эта радиограмма адресовалась всем радиостанциям дивизионов и приняли ее все, за исключением вашей рации.
—А может такое быть, товарищ политрук, что человек все-таки спал, а ему кажется, что нет.
—Это уже из области медицины. Я же— исследователь фактов и причин, которые вызвали их,— политрук немного помолчал, а потом добавил:— Пусть вас не смущает то, что вам непонятно. В этом деле не смогли разобраться не только вы, но к сожалению, и лица рангом посолиднев. Прочитайте в вахтенном журнале полковой радиостанции текст радиограммы, переданной за десять минут до вашего дежурства.
Я вновь открыл журнал на странице с заложенной закладкой. Двадцать первого февраля в семнадцать часов пятьдесят минут полковая радиостанция передала нам радиограмму с предложением перейти на новую рабочую волну. Не в двадцать четыре часа, как предписывалось боевым расписанием, а именно в восемнадцать ноль-ноль. Рация нашего дивизиона подтвердила факт приема этой радиограммы. Только после того, как я второй раз прочитал эти записи, до меня дошел смысл происшедшего.
