Кофе обрадовал, стена нет, но внутренне я уже был готов идти на приступ. Шаман оказался неплохим психологом — мы совсем не случайно устроились на привал именно здесь: с предстоящим испытанием я уже как-то свыкся. Гораздо хуже было бы, если бы подобное препятствие возникло перед носом неожиданно, когда уже здорово гудят ноги.
Между тем путь наверх был не просто труден, но и опасен. Я это хорошо понял, поднявшись метров на тридцать вверх и впервые оглянувшись назад. Если я оступлюсь и мы с Джерри скатимся по всем этим каменным ступеням, то наши косточки перемешаются в нечто невообразимое, так что ни один судмедэксперт не разберется, где я, а где доблестный крысолов. Дальше я двигался, надеясь только на своего апу. Даже терьер, который сзади прекрасно видел, по какой крутизне мы поднимаемся и как далеко дно бездны, вел себя необычайно смирно, словно понимая, что из-за любого его рывка мы можем сорваться вниз.
Постепенно начала сдавать дыхалка, все-таки, если Куско находится на высоте 3360 метров, а мы все поднимаемся, значит, до четырех тысяч, наверное, уже добрались. Как там у Высоцкого: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной». Только человеческое сердце все то же. У меня — городское, равнинное, поэтому так и страдало, зато у Пабло и Боба местное, высотное. Оба чувствовали себя в Андах вполне комфортно.
Через пятнадцать минут подъема пот опять начал лить градом, застилая глаза. Вытереть его не было возможности — потеряешь равновесие. Хотя в какой-то момент мне стало даже все равно, скачусь я вниз или не скачусь и что там будет с моими костями вперемешку с костями крысолова.
А Боб и Пабло снова ушли вперед, и их уже не видно. Вероятно, давно добрались до какой-нибудь площадки наверху и блаженствуют. Ну почему Господь не создал и меня индейцем? Глаза от пота разъедает, будто какой-то кислотой, но все равно, словно мираж в пустыне, вижу наконец, как мои попутчики сидят где-то там наверху, беззаботно болтая ногами. Наверное, наслаждаются моим изможденным видом. И только потом приходит мысль, что, если я их вижу, значит, и моим мучениям скоро наступит конец.
Вот и площадка. Почти падаю, сбрасываю с плеч рюкзак с псиной, вытираю пот с лица и слышу не издевательские, а, наоборот, сочувственные вопросы: «Ну ты как, живой?» И умиротворяющее: «Дальше тоже нелегко, но так трудно уже не будет».
Чувствуешь себя будто у стоматолога, который удалил тебе нерв и обещает, что дальше все будет не так мучительно. Уже хорошо.
Но все равно обидно: я постоянно тащусь сзади. Голова сама ищет что-то утешительное и почти сразу же находит.
Вспоминаю слова одного нашего офицера, который много лет проработал в Перу. «Перуанский солдат — явление уникальное. Если говорить о его выносливости, то, скажем, наш по сравнению с ним просто ничто. Причем я имею в виду не новобранцев, а отлично подготовленного бойца, даже спецназовца. Слабость перуанцев в другом. Не хватает самостоятельности, способности перестроиться в нестандартной ситуации. Воюют до тех пор, пока не убьют командира. А дальше теряют боеспособность и рассыпаются, как горох из дырявого мешка. Никто не берет на себя инициативу. Можно этому учить до бесконечности, но характер не переломишь. Исключения бывают, но они-то и становятся офицерами. А у нас и рядовой останется в одиночку — все равно сам себе командир. Конечно, и в нашей истории бывало разное, вспомни сорок первый, но обычно дерутся русские до последнего».
Своим спутникам я, разумеется, ничего об этом не сказал, но на душе, признаюсь, стало как-то легче, будто я выиграл у них матч-реванш. И я тоже начал болтать ногами.
А что? Нерв уже удалили. Вокруг немыслимой красоты горы, и ты все-таки, пусть из последних сил, но выдержал. А это дорогого стоит.
Утешало и то, что впервые за время нашего путешествия я увидел явные признаки утомления и на лице перуанцев. Пот с них, может, лил не так обильно, как с меня, но не без этого. Старик снял наконец свой пиджачок, хотя так и не расстался со свитером, а Боб упал на тропу, раскинув руки и ноги — классическая поза боксера, получившего тяжелый нокаут.
Впрочем, довольно скоро оказалось, что «железный» Боб просто расслаблялся. Энергично вскочив на ноги, индеец стал внимательно всматриваться в пейзаж и удовлетворенно заметил:
— А на этом участке я уже бывал. И гнездо кондора недалеко. Предлагаю еще немного прогуляться.
И слово-то какое выбрал: «прогуляться»! Убил бы, если бы были силы.
Выручил старик. Все-таки то ли колено, то ли возраст напомнили о себе.
— Нет, — возразил он, — сначала обед, потом короткий сон, а к вечеру, когда жара спадет, с удовольствием двинемся к твоему кондору.
Парадом командовал он, поэтому Боб, уже с энтузиазмом бивший копытом, был вынужден заняться костром и обедом. Мне, естественно, такое важное дело доверить не могли: а вдруг я сожгу те немногие запасы, что тащил на своей спине Боб. И это было правильно, потому что, услышав слова о послеобеденном сне, даже не поев, я уже начал клевать носом.
Вечерняя «прогулка» изрядно затянулась, но после дневного сна, да еще к вечеру, когда уже само солнце начало готовиться к ночлегу, идти было намного легче.
Спать мы устраивались при свете звезд. А на следующее утро мне предстояла — куда денешься, если сам напросился, — вместе с Бобом фотоохота на самое знаменитое в Перу пернатое существо.
21
Немного о кондоре.
Андский кондор (Vultur gryphus) — одна из самых крупных птиц мира. Кроме латиноамериканцев — а птица обитает не только в Перу, но и в ряде других стран Южной Америки, через которые проходят Кордильеры, — мало кто видел кондора, как говорится, «живьем», то есть в его природной среде обитания. Полет кондора фантастически красив. Он парит на огромной высоте — до пяти тысяч метров, размах его крыльев превышает иногда три метра, да и сам по себе он не какой-нибудь «гадкий утенок». Словом, это чрезвычайно впечатляющее зрелище.
Добраться до гнезда кондора, а именно это и являлось нашей с Бобом целью, во сто крат сложнее, чем увидеть вблизи его самого.
Причин тому несколько. Во-первых, иногда кондор пролетает и ущельем, то есть не на такой уж большой высоте. Я сам не раз смотрел на кондора сверху вниз. Да и вообще не стоит забывать, что кондор питается падалью, а потому периодически просто вынужден опускаться на землю. Его зрению может позавидовать любая птица: увидеть какого-нибудь мертвого ягненка с высоты пять тысяч метров способен, пожалуй, только он. А вот за живой добычей кондор, в отличие от какого-нибудь беркута, охотиться не может — подвел Господь. Когда Творец создавал птицу, он наделил кондора крючковатым, вполне пригодным для охоты мощным клювом, но забыл загнуть на его лапах когти. Такими когтями ничего толком не ухватишь.
