Ночь тянулась медленно. Меня сильно клонило ко сну, но я не решался ни на минуту вздремнуть. Я выпил чашечку кофе, и оно разогнало дремоту. Как хорошо, что Тедди не отправилась со мной! Здесь, на плоту, не место для женщины. Мне уже пришлось пережить немало тяжелых моментов, и, кто знает, что ждет меня впереди?..
Незаметно я задремал, положив голову на компас. Я спал мертвым сном целых двадцать минут, но неожиданно проснулся. Вокруг меня раздавался оглушительный шум, как будто мы налетели на скалы. Плот захлестывало волнами. Во сне я перевернул компас и сквозь дрему думал о том, куда мы плывем. Как раз перед тем как проснуться, я видел во сне, что кто-то сидит у руля и управляет плотом.
Если я буду и впредь так засыпать, то в один прекрасный день или ночью плот разобьется вдребезги. Каждую ночь мне приходилось бороться со сном. Еще перед тем, как отправиться в плавание, я знал, что в океане меня ждут мучительные ночи. Но и раньше мне случалось довольно долгое время работать без сна и отдыха...
Однажды, когда я плавал на танкере, мне пришлось провести без сна четыре дня и четыре ночи. Пока судно моталось в бурю по морю в пятидесяти милях от Санди Хук, команда чистила корпус, готовя танкер к ремонту в сухом доке. Я провел четверо суток в цистернах, выгребая лопатой жидкую грязь и отскребая ржавчину, скопившуюся в корпусе судна, где целых десять месяцев перевозили сырую нефть. Копаясь на днище, я вдыхал пары нефти. Возможно, что в ту пору я на всю жизнь испортил себе легкие. Но рабочий человек ни за что не бросит работу. Многих из моих товарищей по плаванию, отравившихся газом, при помощи веревок вытаскивали из трюма. Они лежали на палубе с позеленевшими лицами, но, подышав немного свежим воздухом, приходили в себя и возвращались в трюм.
И в 1917 и 1918 годах, работая в Галвестонском порту в Техасе, я много ночей подряд проводил без сна. Месяц за месяцем мы грузили пароходы, отправляющиеся в Европу. Снова и снова мы спускались в трюм и не уходили с корабля, пока он не был нагружен окончательно и на борту не появлялся лоцман. Мы трудились, обнаженные до пояса, босые, перетаскивая на спине двухсотвосьмидесятифунтовые мешки с мукой и семенами хлопчатника. (Будучи еще мальчишкой, я видел, как чилийские портовые грузчики таскали на спине мешки с селитрой по триста двадцать фунтов каждый. Все они умирали молодыми.) На погрузку парохода уходило четыре — пять дней. Отдохнув сутки, мы снова приступали к погрузке и так грузили корабль за кораблем. Чего только не выдержит человек...
По плоту прокатилась волна, едва не смыв меня за борт. Оказывается, я снова задремал. И мне представилась призрачная фигура моей матери у руля как раз в тот момент, когда ударила волна. Ни души вокруг, Бил! Берегись задремать, когда океан так бушует!
Я пробрался на нос посмотреть, как выдержал Икки нападение коварной волны. К счастью, клетку не смыло за борт. Попугай не боялся воды, его и раньше окатывало. Зная, что предстоит тяжелая ночь, я все же накрыл клетку старым дождевиком. Придя на нос, я увидел, что Микки забилась между бухтами канатов и крепко спит. Ей ничего не стоило проспать ураган.
Я приготовил себе кофе и съел немного патоки. Кроме того, время от времени я жевал сушеную рыбу. Я высушил кусок туши дельфина и теперь мог утолить голод в плохую погоду, когда не было времени приготовить мучную пасту.
1 сентября мне не понравился восход солнца. Небо было медного оттенка, что обычно предвещает сильный ветер и штормовую погоду. Плот находился к северу от Маркизских островов, и я только начинал уклоняться к югу, держа курс зюйд-вест-вест. За последнее время налетало немало шквалов, между которыми наступало краткое затишье. Но все же я довольно быстро продвигался вперед. Мой плот находился южнее экватора, приближалась весна, и следовало ожидать неустойчивой погоды.
Плывя через Тихий океан по пятой параллели, я на протяжении почти двух тысяч миль придерживался прямого курса на запад, но теперь, нащупывая погоду, сделал поворот на юг.
1 сентября я сделал следующую запись в вахтенном журнале: "Полдень. 21-16-5 — гражданское время по Гринвичу; высота солнца 76°8'30”; 5°25' южной широты; 138°56' западной долготы".
Маркизские острова лежали в юго-восточном направлении. Я находился в ста пятидесяти милях от них.
Дни проходили без особых событий. Сегодня ветер был такой же, как и вчера, и дул с юго-востока со скоростью восемнадцати — двадцати миль в час. За последние сутки плот проплыл шестьдесят девять миль. Океан умеренно волновался. В северном направлении я видел множество птиц, занимавшихся рыбной ловлей, но к вечеру все они улетели на юг, по направлению к Маркизским островам. Уже несколько дней я не видел ни одной летучей рыбы и заметно меньше стало дельфинов.
Но Длинный Том все еще сопровождал плот. Он уже проплыл две тысячи пятьсот миль. Несколько дней назад вокруг плота крутилась большая акула с головой в виде молота. Она была крупнее Длинного Тома. Целый день она плыла за мной, и ночью я видел, как ее громадное туловище и причудливая голова фосфоресцировали в темноте. Но наутро этой акулы уже не было видно; вероятно, она направилась к какому-нибудь рифу у Маркизских островов.
Вечером небо было зловещего медного оттенка. Мне казалось, что я еще никогда не видел такой странной окраски неба. В последние дни зори были однообразными, желтовато-серыми или тускло-оранжевыми, предвещая ветер. Лишь время от времени небо принимало огненно-красные тона, когда солнце садилось в густые облака.
Как это всегда бывает в тропиках, ночь быстро спускалась на океан. Мне немного взгрустнулось. Возможно, погода была мне не по душе, может, меня беспокоила близость Маркизских островов, но я все время ждал какого-нибудь неприятного сюрприза от океана. Конечно, будь у меня барометр, он предупредил бы меня заранее о приближении бури.
Испытывая необычную тревогу и остро чувствуя свое одиночество, я наблюдал за своими спутниками Икки и Микки. Оба были на своем обычном месте, и, казалось, их ничто не тревожило. В это утро Икки выступил с одним из своих лучших номеров на испанском языке. Гревшаяся на солнце Микки сидела на ящике рядом с попугаем, никак не реагируя на поток отборной ругани, и я невольно подумал, что и она воспитывалась далеко не в благочестивой семье. В последнее время Икки частенько нецензурно бранился. Возможно, его нервы не выдерживали такого длительного плавания.
Микки стала бравым моряком. Она вела себя так, словно родилась на плоту и собиралась жить на нем до конца своих дней. "Бедная крошка Микки, — думал я, — она совсем позабыла о земле, и океан теперь для нее единственная реальность". Икки явно скучал по земле; когда я выпускал его из клетки, он садился высоко на мачту и наблюдал за облаками и волнами. Иногда он закатывался смехом, словно обезумевший от одиночества узник. В таких случаях я приближался к попугаю и долго с ним говорил, успокаивая его, или усаживал рядом с его клеткой Микки, чтобы он не чувствовал себя одиноким. У Микки всегда был равнодушный вид; казалось, что все ей изрядно прискучило. Но стоило мне отвернуться, как она просовывала в клетку как можно глубже свою черную лапку, не выпуская при этом коготков. Икки прекрасно понимал, в чем дело, и вовремя отступал в глубь клетки, издавая угрожающие крики, которые значили примерно следующее: "Слушай ты, черномазая чертовка, убери свою безобразную лапу, пока я не откусил ее!"
