Когда уже судно почти скрылось из вида, я вдруг сообразил, что сделал ужасную ошибку, позволив чернокожим участвовать с нами в призыве судна. Не будь их, а будь только мы одни, т. е. две девушки и я, на берегу, я уверен, что офицеры судна разглядели бы нас в свои подзорные трубы и признали бы за белых людей. А в толпе туземцев они весьма легко могли и не заметить нас…
Как бы то ни было, когда судно повернуло назад и плавно стало уходить из вида, страшная сцена отчаяния разыгралась на моих глазах. Девушки бросились лицом на землю и громко, порывисто рыдали, проклиная свою судьбу, в припадке безумного отчаяния. Я положительно не в силах передать, каким смертельным, горьким испытанием был для нас этот переход от безумной радости и возбуждения при виде судна, идущего прямо в наш залив, к неизъяснимому отчаянию, когда оно на наших глазах стало уходить.
Мы долго не могли очнуться от этого поразительного для нас удара. Время стало тянуться мучительно медленно; недели казались нам месяцами, а мы, по-видимому, все еще ни на шаг не приблизились к желанной цели, и цивилизованные страны были все так же далеки от нас, как и прежде.
Тем не менее, мы по-прежнему предпринимали небольшие прогулки, чтобы испытать, могут ли девушки решиться на попытку добраться сухим путем до Порт-Дарвина. Но к несчастью, я имел неосторожность описать им, притом в самых живых красках, все те страшные муки, какие мне пришлось вытерпеть от жажды и томления на пути к мысу Йорк, — и теперь они ужасно боялись покинуть свое насиженное местечко, свой надежный кров и променять его на нечто неизвестное, страшившее их.
Порою на девушек находили такие приступы горького отчаяния, что они запирались в своей комнатке и целые сутки не выходили, не принимая никакой пищи. Но в другое время они оставались довольны той пищей, которой мы с Ямбой кормили их; единственное, чего им недоставало, так это молока, — неслыханная в здешних местах роскошь. Впрочем, мы имели нечто, отчасти заменяющее его; то был густой и маслянистый, горьковатый сок, добываемый нами из известного рода пальм. Это «молоко», когда мы успели к нему привыкнуть, казалось нам превосходным, с приправой зеленого хлебного зерна: наша крошечная хлебная плантация была тщательно огорожена от нападения двуутробок и других грызунов; вообще мы всячески оберегали ее и ухаживали за ней.
Чтобы угодить своим барышням, я ухитрился сделать для них вилки и тарелки из нежного пальмового дерева; кроме того, я соорудил для них настоящую высокую кровать с постелью из душистых листьев эвкалипта и мягких шелковистых трав. Для холодных ночей было изготовлено одеяло из пушистых шкурок, с покрывалом, сплетенным из дикого льна.
Барышни мои плохо мирились со здешним палящим солнцем и придумали сделать себе шляпы для защиты от солнца и загара из листьев пальм; наряды их были все те же, из шкур птиц и двуутробок, которые Ямба искусно сшивала. На холодные зимние месяцы июль и август мы переселялись подальше в глубь страны, в местность более защищенную от ветров, немного подалее к северу, где значительная горная гряда отделяла нас от моря; наиболее выдающийся из этой гряды конусообразный пик весьма живо напоминал по своим очертаниям сахарную голову.
В течение всего этого времени мне часто случалось участвовать с воинами нашего племени в различных походах, сражениях и схватках, но я ни разу не прибегал к содействию ходулей, главным образом потому, что нам ни разу не приходилось иметь дело со столь грозным и могущественным неприятелем, как в тот памятный раз.
Народ мой, как я привык называть, вслед за Ямбой ее родное племя, часто становился победителем, но раза два и мы были побиты. Однако мои чернокожие друзья довольно добродушно сносили свое поражение, никогда не падали духом и не проявляли ни малейшего гнева или неудовольствия по моему адресу; напротив, продолжали относиться ко мне, несмотря на свою неудачу, все с тем же почтением и уважением, как и раньше. Мы по-прежнему оставались с ними в самых дружеских отношениях. Я даже постепенно пытался отучить их от людоедства.
Мне хорошо было известно, что мои чернокожие друзья употребляли в пищу человеческое мясо вовсе не потому, что оно казалось им особенно вкусным, а потому, что они надеялись таким путем переселить в себя доблести убитого воина. Зная это, я с дипломатической хитростью стал доказывать им, что, во-первых, все страшные болезни и недуги, которыми страдал покойный, несомненно перейдут к ним, в чем их удостоверила подоспевшая как раз к этому времени страшная эпидемия, унесшая немало жертв из числа участников людоедского пира, — затем, я уверил их, что изготовив из волос покойного доблестного воина ручные и ножные запястья и другие украшения, они в несравненно большей степени могут приобрести храбрость, силу, мужество и другие доблести и добродетели павшего воина.
Кроме того, я убедительно и настоятельно советовал им и просил их никогда умышленно не нападать на белых, бледнолицых людей, но встречать их дружелюбно и радушно. И теперь нередко думаю о том, замечают ли господа исследователи, идущие по моим следам, отсутствие людоедства и дружественное отношение туземцев к белым людям.
Так прошло для нас целых два полутяжелых, полугрустных и вместе полусчастливых и веселых года. За это время нам случилось видеть несколько раз различные суда, проходившие в открытом море. Мы с Ямбой не раз пытались, умудренные предыдущими примерами, вскочить в челн и гнать его изо всей силы несколько миль по направлению к замеченному нами с берега парусу, оставляя на берегу с тревогой следивших за нами девушек. Но каждый раз наши усилия оказывались тщетными, и мы возвращались назад.
Я подхожу теперь к тому событию, которое смело могу назвать самым ужасным и потрясающим в моей жизни, — событию, о котором я и теперь не в силах говорить без боли. Воспоминание об этом трагическом дне до сих пор вызывает у меня горькие слезы, а щемящий душу упрек невольно подымается в груди, — и я знаю, что этот упрек не умрет во мне, пока я живу. Прошу только об одном, не спрашивайте меня, выслушав мой рассказ и обсуждая мои поступки, почему я не сделал так или иначе то или другое: в минуты подобных кризисов мы как бы утрачиваем способность думать, понимать и обсуждать, а действуем как-то механически. Так, в один прекрасный, ясный и светлый день мы вдруг увидели судно, медленно проходившее залив в нескольких милях от берега. О, лучше бы мы никогда не видали его!
Мы и на этот раз, как всегда, при виде судна, пришли в неописанное волнение; девушки принялись бегать взад и вперед, метаться из стороны в сторону, как безумные. Я, конечно, решился перехватить судно, если только возможно было, и обе девушки стали просить меня, чтобы я взял и их с собой. Я пытался самым серьезным образом отговорить их, но они стали горько плакать и слезно умоляли меня позволить им ехать со мной. Совершенно против своей воли я уступил их желанию. Каждая минута была дорога, каждая проволочка гибельна, — и терять драгоценное время не было никакой возможности. Пока Ямба готовила мою лодку, я как безумный перебегал от одной группы туземцев к другой, умоляя и уговаривая их помочь мне. Но эти честные дикари и без всяких с моей стороны обещаний всей душой готовы были помочь мне; в одно мгновение, по меньшей мере двадцать катамаранов, из коих на каждом было по одному или по двое туземцев, отчалили от берега и с удивительной быстротой направились прямо к судну, между тем как я со своей стороны так работал веслами, что едва не ломал их напополам. Теперь я понимаю, что мы должны были представлять собой весьма грозный вид для людей, находившихся на судне; эта бешеная гонка на залитом солнечным светом заливе по направлению к судну, при диких криках и возгласах, должна была сильно поразить экипаж судна; весьма понятно, что он полагал, будто на него хотят сделать нападение. Но в то время, в пылу одушевления и увлечения, я даже не подумал об этом обстоятельстве.
