Ознакомительная версия.
К вечеру дом стал наполняться поклонниками. Долго не забуду я нескольких часов, проведенных в этом обществе. Все, что я говорил об этом народе во второй главе, пришло мне здесь в голову, когда кругом меня поднялся шум и гам, то есть когда странники возвратились в приют после обозрения назаретских святынь. Чего-чего я не наслушался в этот достопамятный вечер! До какой степени души странников исполнены были благоговейными впечатлениями, это легко видеть из нижеследующего рассказа.
Дверь моей комнаты притворена; но так как изнутри нет ни замка, ни задвижки, то ее беспрестанно растворяют поклонники, заглядывая ко мне мимоходом. В широком, без потолка коридоре, на который выходят двери комнат, толпятся женщины и мужчины в более или менее страннических одеяниях. Многие значительно под куражом. Кто тащит самоварчик, кто возвращается с базара с ворохом зеленого лука под мышкой, кто просто без перемежки и изысканно ругается. Продавцы турки тискаются сквозь толпу с криками: «Хлиба! Хлиба!» Жара невыносимая, несмотря на то, что все окна в моей комнате отперты.
Дверь отворяется настежь. Пользуясь этим случаем, поклонники останавливаются против нее и пристально смотрят в комнату. Расталкивая их, входит Ахиллес Калота с бутылкой оливкового масла в руке и бегемотовым хлыстом под мышкой. Оставив на столе масло и хлыст, он придвинул к стене стул, взлез на него и с видом глубокого благочестия, потрясая головой, поцеловал три листа с лубочными изображениями святых, прибитые гвоздиками к штукатурке. Затем вынул лампаду, наполнил ее маслом и, зажегши, поставил на прежнее место. Исполнив это, он бросился на колена, трижды воздел распростертые руки к помянутым изображениям, и, трижды звучно ударив челом в пол, встал, и наконец объяснил мне, по своей методе, то есть частью по-итальянски, частью на языке, напоминающем французский, что он самый ревностный православный и потому не проходит дня, чтобы в настоящий час он не исполнил самой святой обязанности своей: возжения лампады и молитвы пред помянутыми изображениями.
– Отчего же вы зажигаете лампаду не перед образами в углу, а перед изображениями, которые не могут назваться образами и вероятно не освящены?
– Questi sono carissimi per me… парскю зе ласет муа, per miei propri denari… (То есть: «Эти для меня милее, потому что я сам их купил на мои собственные деньги»).
Что было возражать на такой убедительный довод?
Затем Ахиллес также поспешно вышел из комнаты, как вошел, захватив с собою бегемотовый хлыст. «Пасолы, пасолы! Сето ви тут стоят?» – прокричал он, продираясь сквозь толпу – свидетельницу его необыкновенного благочестия.
Дверь наконец притворена. Сквозь гул толпы различаются порой самые несвязные речи:
– И все это, значит, по-французски нам премило объяснил… Все по-французски, любезный ты мой друг, Иван Иванович!.. И показывал все, что у них там есть…
– Хлиба! Хлиба!
– Ты давай мне гривну да пятак, так оно и будет так!.. Дверь отворяется. Входит странник, небольшого роста, средних лет; глаза разбегаются по всей комнате. Кланяется.
– Можно свечкою позаимствоваться: только нитку вдеть?
– Сделайте одолжение.
– Вы с прахода?
– Нет, из Иерусалима.
– Видел. Покорнейше благодарю-с. Вы урожденцы откедова будете?
– Я русский.
Странник, мучимый любопытствам и совершенно растерявшись:
– Может известно – из каких мест?..
– Из дальних, батюшка…
– Так, так… Должно, из дальних.
Уходит. В дверях сталкивается с рыжим здоровым монахом большого роста; лицо монаха в поту; он обтирает его ладонью.
– Вы с нами ехали? – спрашивает он меня сиплым басом.
– Нет, батюшка.
Заглядывает баба средних лет в черном с белыми крапинками платье, расстегнутом спереди, вероятно от жару:
– Пробочки нету, батюшка, у тебя?
– Нет.
– Ну, как поди не быть, родимой? Не по нашему путешествуете.
– Да откуда же у меня ей быть? Я сказал вам, что нет.
– А может, найдется. Вишь, мне маслицо заткнуть. Пробочка-то изломалась у меня.
– Сделайте одолжение, избавьте меня! Я сказал вам, что нет у меня пробки.
– Эка хлопотá какая! Не знаю, где достать… Уходит.
– Вы, может, особо прибыли? – продолжает меня допытывать монах.
– Да, особо, батюшка.
– Можно знать, из какова звания?
– Из купцов.
– Хо-хо-хо!.. Из купцов!.. Тово не может быть!.. Хо-хо-хо!.. – закинув голову назад, заливается мой собеседник.
В коридоре слышится:
– Еще не отзвонили?
– Хлиба! Хлиба!
– Давай грош! Давай грош, я тебе говорю! Не понимаешь, што-ли?
– Нет карош… Хлиб на, воземи!..
– Я те говорю, грош давай, турецка лопатка! Не понимаешь што-ли? Грош давай!..
– Не может тово быть, – настаивает афонец и снова заливается сиплым хохотом.
– Что же, вы меня принимаете за самозванца?
– Нет, Господи спаси, как можно! Я, значит, для-ради узнания, может, не земляки ли?
– Я почти из Сибири.
– Может, вы из чиновников? Меня взяла тоска.
– Батюшка, я вам сказал, что я купец, и больше ничего о себе сказать не имею. А вы можете обо мне думать, что вам угодно.
– Извините, что обеспокоил! Хо-хо-хо!.. Из купцов!.. Из купцов… Хо-хо-хо!..
Выходит.
В сенях кличет кликуша. Полает-полает по-собачьи, да и завоет: «Ой, слышу как чит-а-ают!.. Ав! Ав!.. И пошто они читают!.. Ав! Ав!..»
Вбегает баба с башмаком в руке; за ней турчонок.
– Посмотри-ко, посмотри-ко, родимой, – взял двугривенный, а подметка-то уже отвалилась!
– Матушка, это до меня не касается.
– А нет, ты посмотри; вот тебе и свечечку поднесу! Вишь, мошенник этакой, озорник, што сделал!
Входит Ахиллес, берет бабу за руку и выводит, говоря: «И сето ви тут сиделай? Пасолы назад!» В коридоре:
– Ав, ав, ав!.. Родители, читают! Ой, слышу, как читают!.. Ав, ав!..
– Кличет, кличет, опять кличет! Это бес-то в ней, значит, учуял место свято… Эка, Господи-батюшка, святыня какая здесь! Не может ее нечистый-то выносить!
– Ав, ав, ав!
«Русский странник», совершенно пьяный, останавливается, покачиваясь, в дверях, заложив руки в штаны и распахнув страннический халат:
– Вы жен-щина?
Услышав такой неожиданный вопрос, я не вытерпел и расхохотался.
– Чево хо-ххочеш? Ныне переодеваются! Поворачивается и уходит…
В коридоре:
– Ребята! Псалтырь забыли!
– Мусье! Што же ты весь чай сожрал, а мне ничево не оставил!
– Што ты лаешься-то?
– Чево лаешься! Дело говорю… Голос старика:
– Раскис, родимый, совсем раскис!
– И вот, друг ты мой любезный Иван Иваныч, надо чести приписать католицким монахам – везде выводили… И тот, что ходил с нами, все это по-французски премило объяснил… Давали денег… Что ты думаешь? Не взял! А митрополит, значит, обещал и то и се, а ничего от него не видали.
Ознакомительная версия.
