И впервые в жизни бортмеханик Кулебякин изменил своему Ли-2: с прохладцей, без любви подготовил машину к полету, не прогнал как следует моторы. А на вопрос командира корабля кивнул: все, мол, в порядке.
Карбюратор левого мотора – простил, правого – жестоко наказал: обледенели сетка, дроссельная заслонка и диффузор.
Подвел, обманул Матвеича – единственного человека, которого Кулебякин по-настоящему любил и уважал!
Гнали из авиации – Матвеич поручился, отбил; на пятнадцать суток за мордобой сажали – Матвеич приходил в милицию, униженно просил, уводил за руку. Верил! Верил, что Дима Кулебякин, для которого не так уж много в жизни святого, не подведет, что самолет для него свят, что разгульная натура бортмеханика смирится при виде старого, ворчливого Ли-2.
И смирялась. Ни одну подругу свою так не баловал Кулебякин, не было в полярной авиации бортмеханика, более преданного своей машине, готового по первому ее требованию выполнить любой ее каприз. Разве что цветами не украшал.
И теперь за то, что самолет отбивается от циклона одной рукой, был в ответе он, Кулебякин. И если не отобьется – виноват будет только, он, и больше никто. И, конечно, Матвеич об этом догадывается – по несвойственной ему, Диме, угодливости, по его суетливости и безмерной готовности выполнить – бегом! – любое указание.
Он лучше других знал материальную часть и с минуты на минуту ждал, что и левый мотор вот-вот даст перебои из-за непосильной нагрузки – за двоих держать в воздухе отяжелевшую машину. Знал и не мог прогнать от себя страх перед лицом почти что неизбежной вынужденной посадки. Не потому, что боялся за свою жизнь – никакого подобного чувства он но мог себе позволить.
В свои двадцать девять лет Кулебякин еще никого не любил, если не называть любовью бурные и кратковременные радости, получаемые от легко идущих навстречу женщин. Но если бы ему так и сказали – никого, он бы искренне удивился, потому что больше всего на свете любил Матвеича и его самолет.
И Кулебякин страдал.
* * *
Страдал и Белухин. Как всякий профессиональный полярник, он много летал в высоких широтах и понимал, что предвещают тряска, толчки и нарастающий лед на крыльях. Ему не надо было находиться в пилотской кабине, чтобы знать, какая участь ожидает самолет, если он не сумеет пробить эту нежно-молочную, смертельно опасную облачность.
Белухин смотрел на усталое, расплывшееся лицо жены и вспоминал, что эта женщина, с которой он прожил тридцать два лучших года своей жизни, в молодости была хороша собой и он ее очень любил. Ему захотелось прижать ее к себе и приласкать напоследок, но она давно отвыкла от телячьих нежностей и вряд ли правильно поняла бы этот порыв. Скорее всего оттолкнула бы и проворчала: «Уж не провинился ли, старый черт?»
– Трясет как в лихорадке, – сказал Игорь Чистяков. – Но самое приятное ощущение.
– За приятными надо было лететь в Ялту, паря, – отозвался Белухин.
– Мы с Зоей этим летом были в Ялте, – похвастался Гриша. – Дикарями.
– Между прочим, на крыльях лед, – прильнув к иллюминатору, поведал Зозуля.
– Арктика… – напомнил Белухин. – Потому и лед, а не эти, как их… настурции.
– «Мне миленок подарил аленький цветочек…», – пропела Лиза. – Игорь, а ты какие цветы любишь? Чистяков оторвался от иллюминатора.
– В самом деле, лед. И много!
– Арктика, – важно сказал Гриша. – Кухня погоды!
– Ты какие, говорю, цветы любишь? – переспросила Лиза.
– Ну, гвоздики, – наугад, чтобы отделаться, сказал Чистяков.
– Как Оскар Уайльд, – будто про себя пробормотала Невская.
– Один из моих любимейших писателей, – оживился Чистяков. – Обожаю его пьесы и «Дориана Грея».
– Слишком изыскан, – сказала Невская. – Развлекает, но не волнует.
– К тому же не входит в школьную программу, – Чистяков фыркнул. – А Чехов входит.
– Напрасно иронизируете, Игорь, – отозвалась Невская. – В одной его «Скучной истории» больше ума и сердца, чем в собраниях сочинений иных писателей. Самолет так тряхнуло, что не все удержались на своих местах.
– Ого! – воскликнул Зозуля, потирая плечо. – Пляски святого Витта.
Солдатов, который чуть не свалился со скамьи, поднял голову, протер глаза.
– Бетономешалка чертова! Все летим?.. Брюхо подвело.
– Потерпи, Слава, минут через сорок, говорят, будем на Среднем, – утешила Лиза.
– По расчету, – поправил Гриша. – Так всегда говорят летчики и моряки.
– Все знает! – восхитился Солдатов. – Отличник?
– Троечник, – сердито сказала Невская. – Математикой занимается из-под палки.
– Это другое дело, – удовлетворенно сказал Солдатов. – А я думал, отличник.
– Что там у вас происходит? – пытливо глядя на вошедшего бортмеханика, спросил Чистяков.
– Самолет простудился, чихает! – весело ответил Кулебякин, нагибаясь к иллюминатору.
– Миллиметров шестьдесят-семьдесят, – тихо сказал Белухин и громче: – Чего высматриваешь? В молоке все равно ничего не видать.
– Свидание назначил, – отшутился Кулебякин, – а она запаздывает.
– И правильно делает, – подхватила Лиза, – вашего брата нужно выдержать, больше ценить будете. Кулебякин подмигнул Лизе и пошел в кабину.
– Не там ценителей ищешь, – игриво заметил Белухин. – Куда молодому вину до старого коньяка! Анна Григорьевна толкнула его локтем в бок.
– От ревматизма скрючило, а взбрыкивает! Самолет снова тряхнуло, резко уменьшился накал в лампочках, стало почти темно.
– Ой, язык прикусила! – вскрикнула Лиза.
– Батюшки, чего они там балуют? – забеспокоилась Анна Григорьевна.
– Нужно пойти… и спросить, – порывисто произнес Игорь.
– Я ничего не вижу, – сказал Зозуля, протирая платочком очки.
– Не в читальне, – послышался голос Белухина. – Помнишь, Анюта, как мы в Новый год при свечах сидели? А заваруха тогда приключилась такая…
Лампочки набрали силу, и вошедший в грузовой отсек Борис Седых увидел встревоженные лица пассажиров.
– Товарищи, прошу внимания! – сказал он, поднимая руку.
– Прошу внимания, – повторил он и улыбнулся. – Не беспокойтесь, все идет как надо. На Среднем туман, поэтому командир принял решение произвести посадку. Обстановка для посадки вполне благоприятная, однако нужны некоторые меры предосторожности… Кресел, как видите, у нас в салоне нет, поэтому попрошу всех лечь на пол и ни в коем случае не подниматься до полной остановки самолета. Все поняли? Ни в коем случае. Бортмеханик и радист вам помогут, выполняйте их указания. Повторяю, никаких оснований для беспокойства нет. Дима, Захар, приступайте.
И, ободряюще улыбнувшись, пошел в кабину, но не стал сразу садиться, а задержался у двери и прислушался. Затем, встретив вопросительный взгляд Анисимова, удовлетворенно кивнул, уселся и пристегнул ремни. Самолет шел на снижение.
