Весь интерес сосредотачивается вокруг ран; последние обычно приходятся по голове или в левую половину лица. Иногда в воздух взлетает фрагмент скальпа или щеки, который впоследствии бережно сохраняется в конверте его гордым обладателем (или, строго говоря, бывшим обладателем) и демонстрируется на вечеринках. Из каждой раны, соответственно, хлещет обильный поток крови. Кровь заливает докторов, секундантов и зрителей; брызжет на стены и потолок; пропитывает дуэлянтов; делает лужи в опилках. В конце каждого раунда к дуэлянтам подлетают врачи, и руками, с которых и так уже течет кровь, зажимают разверстые раны, набивая их маленькими ватными шариками, которые приготовил на тарелке помощник. Естественно, когда человек поднимается и продолжает движения, кровь снова хлыщет потоком, наполовину ослепляя его, и пол под ногами становится скользким. Иногда вы видите, как зубы у человека обнажаются почти до уха, и до конца дуэли он как бы скалится половине зрителей, с другой стороны оставаясь серьезным. Иногда ему надрезают нос, отчего дуэлянт приобретает особенно презрительный вид.
Поскольку целью студента является окончить университет с как можно большим количеством шрамов, никаких стараний оградить себя от ударов фактически не принимается — даже в скромных пределах такого метода драки. Истинный победитель — тот, кто выходит из поединка с наибольшим количеством ран; тот, кто, зашитый и заплатанный до такой степени, что в нем уже не угадывается человеческое существо, сможет пройтись по улицам на зависть немецкому юноше и к восхищению немецкой девушки. Тот же, кто получает всего лишь несколько незначительных повреждений, удаляется мрачный и разочарованный.
Но собственно дуэль это только начало потехи. Второй акт разворачивается в раздевалке. Докторами обычно являются простые студенты-медики — молодые люди, которые, получив свою степень, жаждут практики. Истина заставляет меня признать, что те из них, с кем приходилось общаться мне, люди сурового вида, пожалуй, находили в этой работе вкус. Обвинять их, возможно, в этом не следует. Система «мензуры» требует, чтобы доктора причиняли раненым как можно больше дальнейших страданий, и настоящий медик едва ли проявит интерес к подобной работе.
То, как студент переносит перевязку ран, настолько же важно, как то, как он их получает. Каждую операцию необходимо проводить как можно боле жестоко, и компаньоны студента внимательно наблюдают за всей процедурой, чтобы во время нее с лица дуэлянта не сходило выражение покоя и наслаждения. Четко очерченная, обширная рана наиболее желательна всем участникам. В этой целью рана зашивается абы как, в надежде на то, что шрам таким образом останется на всю жизнь. Такая рана, если ее внимательно дергать и ковырять в течение последующей недели, гарантирует, как считается, ее счастливому обладателю невесту по меньшей мере с пятизначным приданым.
Всё это обычные дуэли, которые устраиваются раз в две недели, и в которых средний немецкий студент участвует в год раз по десять. Существуют другие, на которые посетители не допускаются. Если, по общему мнению, студент опозорил себя, пытаясь во время драки невольно уклониться от удара, репутацию он сможет восстановить только в поединке с лучшим фехтовальщиком своей корпорации. Он требует, и ему предоставляют, не состязание, но наказание. Его противник нанесет ему столько ран и прольет столько крови, сколько виновный сумеет вынести. Цель жертвоприношения — показать товарищам, что он способен стоять на ногах даже потеряв половину скальпа.
Можно ли сказать что-то существенное в защиту немецкой «мензуры», я сомневаюсь. Если можно, это будет касаться только двух дуэлянтов. Зрителям она должна приносить и, я в этом уверен, приносит один только вред. Я знаю себя достаточно хорошо, и уверен, что повышенной кровожадностью не отличаюсь. На меня «мензура» подействовала как на любого обычного человека. Сначала, когда поединок еще не начался, я испытывал любопытство, смешанное с тревогой — как на меня подействует это зрелище (хотя некоторое знакомство с секционным и операционным столом оставляло на этот счет меньше сомнений, чем могло быть в другом случае). Когда потекла кровь, а нервы и мышцы полезли наружу, я почувствовал одновременно жалость и отвращение. Но должен признаться, что на второй дуэли мои тонкие чувства начали притупляться, а когда была в самом разгаре третья, и комната потяжелела горячим запахом крови, я начал, как говорят американцы, «видеть все в красном свете».
Мне было мало. Я оглядывал лица вокруг, и большинство их отражало мои собственные ощущения. Если посчитать кровожадность полезной для современного человека, то лучше института «мензуры» для возбуждения кровожадности не найти. Но полезно ли это? Мы разводим пустые сентенции о собственной гуманности и цивилизованности, но те из нас, кто не довел лицемерие до самообмана, знают, что под нашими крахмальными воротничками притаился дикарь, со всеми своими нетронутыми инстинктами дикаря. Иногда он бывает и нужен; бояться, что он исчезнет вообще, не стоит. Однако перекармливать его неразумно.
В пользу дуэли вообще, если говорить серьезно, можно выдвинуть много доводов. Но «мензура» не служит никакой доброй цели. Это ребячество и, будучи жестокой и зверской игрой, меньшим ребячеством от этого не становится. Раны сами по себе не являются знаком доблести: важно, за что они получены, а не какого они размера. Вильгельм Телль входит в число мировых героев по праву, но что можно сказать о клубе отцов, который соберется два раза в неделю, сбивать яблоки с голов своих сыновей арбалетными стрелами? Результатов, которыми так гордятся юные немецкие господа, можно добиться дразня дикую кошку. Вступить в общество только для того, чтобы тебя изрубили вдоль и поперек, значит низвести себя до интеллектуального уровня танцующего дервиша. Путешественники сообщают нам о дикарях в Центральной Африке, которые на празднествах выражают свои чувства тем, что скачут и полосуют друг друга. Но Европе необязательно их передразнивать. «Мензура», на самом деле, — reductio ad absurdum обычной дуэли; и если сами немцы не наблюдают такого абсурда, отсутствию у них чувства юмора остается только сочувствовать.
Но если можно не соглашаться с общественным мнением, которое поддерживает и насаждает «мензуру», то ее сторонников, по крайней мере, можно понять. Университетский же устав, который если не поощряет пьянство, то по меньшей мере закрывает на его глаза, с трудом поддается аргументированному разумению. Собственно, не все немецкие студенты пропойцы; больше того, большинство — трезвенники, да и вообще трудяги. Но меньшинству, чьи амбиции на флаг в авангарде беспрепятственно удовлетворяются, нескончаемой белой горячки удается избежать только благодаря умению (приобретенному известной ценой), не просыхая полдня и полночи как-то еще держаться своих пяти чувств. Спиваются не все подряд, но в любом университетском городе встретить молодого человека, неполных двадцати лет, с телосложением Фальстафа и цветом лица рубенсовского Вакха — обычное дело.
