и далеко, а через вершину мы выходили на простые склоны. Я бил по шлямбуру так осторожно, как будто он был стеклянный. Вообще-то я не сторонник шлямбуров. Ходили же мы без них очень долго на сложные маршруты. А потом появились шлямбуры, идти можно было по любому отвесу и любому навесу, пока хватит сил висеть и колотить молотком. Разве это альпинизм? Альпинизм — это когда притираешься к камню и живешь вместе с ним, когда лед, камень и снег становятся продолжением твоего тела. Альпинизм — это когда в предельном рывке идешь прямо вверх и потом с удивлением видишь, что пальцы в крови. И когда, в своем настроении, не доказывая никому ничего, знаешь, что в альпинизме есть смысл.
Почему же я ругаю шлямбур, когда я воспользовался им в тяжелый момент? Так, наверное, капитаны парусных кораблей ругали пароходы, но, терпя бедствие в океане, спускали на воду паровой катер, чтобы спастись. Они, наверное, были бы не прочь, чтобы не стало пароходов, превративших океаны в озера, а парусных капитанов в устаревших чудаков. Но я верю, человечество защитит и сохранит альпинизм. Для чего? Я не знаю. Когда мы выходим в горы, нами руководят не соображения, а чувства, которые трудно объяснить.
Наша с Мишей стена
К 1957 году почти все самые интересные вершины и стены Главного Кавказа были покорены. Пройдены маршруты на Ушбу, Чатын, пик Щуровского, Шхельду-Тау, Вольную Испанию, на Тютю-Баши в стенном варианте… Но стена Донгуз-Оруна оставалась непокоренной. Тогда мы сделали ее с Мишей Хергиани.
Те дни ясно выделяются в моей памяти. Маршрут наш до сих пор не повторен, но дело не в этом: что касается нас с Мишей, стена Донгуз-Оруна стала для нас чем-то очень личным.
Мы работали инструкторами в альплагере "Шхельда". В один прекрасный день купались, а потом загорали на чистой траве. Тогда я и предложил Мише такой вариант: стена Донгуза под ледовую Шапку и Шапка в лоб. Он сразу сказал мне: "Давай одевайся, поехали смотреть". Мы встали и попросили машину у начальника лагеря товарища Шевелева. "А куда вы?" — "Мы на Донгуз". "Что, с ума сошли? — "Нет, мы только посмотреть и потом обратно". — "Черт с вами, но сразу доложите мне по возвращении". Видно, были у нас такие лица, что он подумал, будто эти два диких свана решили лезть немедленно.
Я вам скажу, что наш начальник Шевелев был по душе нам. Он нас очень уважал, а мы — его. Мы всегда были готовы для таких приятных людей сделать все, что угодно, и для лагеря. Я еще потом расскажу об этом человеке.
Было решено заявить восхождение на Донгуз-Орунскую стену на первенство СССР по альпинизму.
Существование заочных соревнований по альпинизму меня уже тогда удивляло, но, когда серьезные люди вокруг меня идут в ногу, я тоже иду.
Когда мы с Мишей узнали в 1955 году про соревнования, то был у нас такой разговор: как же, ведь альпинизм — это дружба, а дружба — это когда радуешься успехам друга? Но что получится: если я буду соревноваться с ним за медали, запоет у меня в душе та же альпинистская радость? Нет, она будет немножко испорчена, если победит он. Тогда нужно решить вопрос: может быть, плохие у нас самих души? Но если нет, то кто-то хочет нам их испортить. Зачем?
Но как мы могли говорить против медалей, если еще не завоевали ни одной?
Теперь медали завоеваны, и я говорю: не нужны альпинизму медали.
Альпинизм не приспособлен для соревнований. В них заключена опасность, и не только для жизни. Но, конечно, человек всегда может поступить как он хочет: есть соревнования или нет.
Однажды я читал, как погиб в Антарктиде Роберт Фол-кон Скотт. Его дневники. Прочел и понял: это останется людям навсегда. Это будет над войнами, и над рекордами скоростей, и над соревнованиями. Ведь дело не в рекордах, не в цифрах и гонках, а просто в том, каков был человек, как смог он жить и как смог умереть.
Я отвлекся, простите, но я все время думаю о Мише.
Заявку нашу приняли, с трудом, но приняли. Федерация альпинизма СССР считала, что эта стена слишком опасна. Тем более что наверху заканчивается ледовым отвесом.
Мы с Мишей обрадовались, что разрешение получено, что нас так признали. Признание вызвало радость, но жили мы в мыслях уже на стене.
В утро перед нашим выходом на Донгуз-Орун нас привезли в машине к развилке дороги, и через два часа мы подходили к стене, там близко…
Сначала нас было четверо, кто должен был идти на стену. Потом… Кузнецов в книге "Горы и люди" пишет так: "…потом Курбан отказался. Его можно понять: слишком много детей у него. А тут и Женя жениться решил".
Читаю и чувствую: что-то не так. Я спрашивал тех, кто хорошо знает русскую грамматику: дословно приводит Кузнецов все Мишины слова? Мне сказали: нет, раз нет кавычек, значит, мог изменить. Тогда я буду обращаться к Кузнецову, не тревожа Мишину память. Александр Александрович, вам кажется, что эти люди испугались? И вы говорите об этом Мишиным голосом? Это неаккуратно. Нет же, это было не так. Курбан и Женя, как очень опытные альпинисты, поняли, что мы в то время были подготовлены лучше и что такую стену удобнее брать вдвоем. Как альпинисты, они не могли этого не понять. Александр Александрович, взгляните на эту стену — вы альпинист, постарайтесь — и тоже поймете.
Курбан Гаджиев и Женя Тур пожертвовали своим успехом ради нас. Наша радость после победы стала их радостью. Когда человек струсит, так не бывает. Я очень хорошо вижу: когда человек радуется откровенно или когда немного нет.
Спасибо вам, Курбан и Женя, за вашу большую жертву и за вашу большую чистую радость!
Абалаков Виталий Михайлович сказал мне перед выходом: "Иосиф, смотри, ты старший".
Я был старше Миши на одиннадцать лет.
Из-за
