Из узкой долины Талой выбрались на широкую Буюнду, долину Диких Оленей, с Буюнды свернули на Гербу и по ее притоку Сулухучану начали подниматься на Среднеканский перевал.
Наверху прихватила пурга. С юга подул сильный ветер, потеплело градусов на тридцать, и понеслись тучи снега. Олени и люди сгрудились среди тощих лиственниц, боясь отбиться и затеряться.
— Ходи нельзя, стоять будем! Хурта! — кричал Цареградскому на ухо Александров.
Хурта ревела и сшибала с ног, Но разбить лагерь было еще сложнее, чем стоить на ногах. С трудом удерживая оттяжки и полотнища, кое-как натянули большую палатку, придавив края тяжелыми нартами, ящиками, и сами забрались под полог. Палатка вздувалась пузырями и, казалось, вот-вот взлетит, будто воздушный шар. Разжечь огонь немыслимо: ветер ворвется в трубу, запалит все и всех. Так, не раздеваясь, прижавшись друг к другу, согреваясь лишь своим теплом да куревом, сидели всю ночь.
Утром шелоник приутих, сменившись на коловоротный бурун, и Митя Казанли спросил:
— Может, поедем?
— Навряд ли, — ответил Цареградский. — Каюры, пожалуй, не смогут собрать оленей…
— Стоять будем, — услышав их разговор, повторил Александров. — Три дня стоять будем.
И он оказался прав. Хурта кружила трое суток. Цареградский и Казанли переселились в небольшую палатку, затопили печку-колымчанку — стало тепло и уютно. Валентин Александрович взялся за дневник и, перелистывая его страницы, вдруг хлопнул себя по лбу:
— Черт возьми, Митя! Ведь завтра Новый год!
Выскочил, бодро преодолевая ветер, сбегал к Александрову, с его помощью распаковал неприкосновенный ящик, щедро одарил всех каюров огненной водой и принес две бутылки с собой.
Всю ночь Митя и Валентин не спали, желали друг другу всяческих благ в наступающем, 1929 году, читали стихи, пели, вспоминали родной Ленинград.
Ранним утром, когда они решили все же маленько поспать, ввалился в палатку белый, словно привидение, Лежава-Мюрат и простуженным басом заскрежетал:
— С Новым годом и с новыми несчастьями! Быстрее в путь! Поедем налегке, по дороге обо всем договоримся… Где этот подагрик Александров? На Среднекане, торбасное радио сообщило, творится такое… одним словом — людоедство!
Часть четвертая
ОЧЕНЬ ХОРОШЕЕ ЗОЛОТО
Напраслину возводили на Демку. Пес, оставшись на торце застрявшего плота, не испугался ни ледяной воды, ни шума бурунов и вовсе не обиделся на геологов, которые не перенесли его вместе с грузом на берег — такими почестями он не был избалован. Просто Демка не хотел мешать людям, всю ночь возившимся с подмоченными тюками и ящиками в реке и у костра; он считал своим долгом не покидать плот, а охранять его. Вытянувшись по торцу, пес до утра пролежал на одном месте, не меняя положения.
На рассвете, когда начали снимать плот с «быка», Демка выплыл на берег и с чувством исполненного долга, хвост пистолетом, взмахивая длинными ушами, будто крыльями, припустился по твердой, морозцем схваченной земле, чтоб размяться и согреться. Запахи осенней дичи увлекли его далеко в глубь тайги.
Слышал он и первый и второй выстрелы Степанова ружья, возвращался на оба сигнала, но всякий раз жирные птахи сбивали его с пути. Короче, когда пес вернулся на место ночевки, то не увидел ни плотов, ни хозяина.
В отчаянии пес бросился в реку, забрался на «быка», на котором торчал плот… Долго вертелся на этом камне, соскальзывал с него, снова взбирался, вытягивал против ветра острую морду с траурно повисшими ушами, искал, скулил, выл…
Якут, обещавший Степану приютить сукина сына, звал его по-своему, по-якутски, но, Демка не реагировал. Он и щенком в руки чужим не давался. Кинулся с того камня и, разрезая белой грудкой темную воду, поплыл вниз.
Демка не догнал своих. Видимо, обрывистые скалистые щеки Бахапчинского ущелья и бешеные воды не пропустили, а может, след потерял. Через три недели возвратился на это же место и всю ночь голосил на том же камне.
Якут и его мальчонка опять манили собаку, соблазняли даже вареным мясом, но пес и на этот раз не подошел к чужим. Поджав хвост, устало и уныло потрусил берегом вверх по реке. Больше якут-заика не видел его.
Где мелкой дресвой, где по обледенелым валунам, карабкаясь по скалам, продираясь полегшим кедровником, водой и тонкими скользкими заберегами, Демка прошел Малтан от устья до вершины.
Добрался до стана Белогорье. Под старым раскоряченным тополем, под остовом палатки, где ароматно пахло потом и крепким табаком хозяина, пес стелился брюхом.
От Белогорья по тропе с лошадиным пометом Демка поднялся на перевал и здесь, уже в ноябре, ровно два месяца спустя после разлуки с людьми, услышал знакомые запахи. По их следу прибежал на Элекчанское зимовье и с ликующим визгом бросился на плечи Эрнеста Бертина, облизал здоровенные и потные руки Петра Белугина, обслюнявил обвислые сивые усы Павлюченко, а Игнатьеву чуть было совсем не свернул и без того кривой нос.
А они едва узнали любимца экспедиции. Тощий, покусанный, с вырванными клоками шерсти, не то закуржавленный, не то поседевший, Демка не был похож на того гладкого черного пса с белоснежной грудкой, которого так приятно было поглаживать. Признали пса только по длинным ушам.
— Д-д-демка! Лопоухий! Т-т-ты? — оторопел Бертин.
Карие собачьи глаза были полны слез и сияли. Демка лизался, ласкался, визжал и лаял… И все куда-то порывался: то на север, в сторону Колымы, то на запад, где Бахапча, то на юг.
В тот же день Бертин написал письмо:
«В. А., с нашим первым отрядом случилась, вероятно, какая-то неприятность…»
С письмом Бертин направил в Олу Евгения Игнатьева, а сам распорядился как можно скорее снаряжаться на спасение отряда Билибина. Выстругали еще три пары широких, более надежных лыж, смастерили три нарты.
Когда подыскивали березу для поделки нарт, наткнулись на пасущихся оленей. Стойбища нигде не оказалось, оленехозяева уже откочевали. Удалось встретиться лишь с одним тунгусом, который собирал отбившихся от стада животных.
Тунгус был запуганным и робким, ни слова не знал ни по-русски, ни по-якутски. Битый час Бертин, Павлюченко и Белугин пытались выведать от него хоть что-нибудь — все без толку. Одно вроде бы выудили: на Бахапче русских нет, на Хиринникане какие-то русские есть.
— Как идти на Хиринникан?
Тунгус махал руками и на север, и на восток, и на запад — во все стороны. Уговаривали быть проводником, но где там… Упрашивали продать хотя бы пару оленей, хоть не объезженных — ни в какую: олени не его, хозяин — Зыбин.
