Все запасные лошади Ариунболда, взятые им за эту неделю, оказались неторопливыми. Это была настоящая катастрофа, поскольку обычно пастухи выдавали ему самых лучших. Но в последние несколько дней все получалось иначе. Он ехал на клячах, еле волочивших ноги, в самом хвосте отряда, который ему полагалось возглавлять. Он исхлестал всех животных в попытках заставить двигаться побыстрее, но без толку. Никто не обращал на него внимания, большинство из нас просто радовались, что он едет позади день напролет. Ариунболд становился все более раздражительным и наконец в гневе дошел до того, что весь предыдущий день в жестоком отупении методично колотил лошадь. Пару раз ему удалось запустить лошадь медленным галопом. С перекошенным лицом он неистово настегивал неторопливое животное.
На следующее утро, когда Ариунболд стал седлать ту же лошадь, она заартачилась. Подавшись назад, она попыталась убежать, явно не желая, чтобы на ней ехал человек, который накануне так жестоко с ней обходился. Ариунболда, державшего повод, внезапно сбило с ног и поволокло по земле. Делгер закричал и бросился на помощь. Он успокоил бунтующее животное и возвратил повод Ариунболду, который отряхнулся и продолжил надевать седло. Лошадь снова отпрянула, пытаясь сбежать от мучителя. Пришлось Делгеру держать лошадь на аркане, пока Ариунболд ее седлал. Мы уже были готовы выехать и ждали только Ариунболда. Он наконец надел седло, снял аркан, а когда лошадь опять решила сбежать, удержал за чумбур. И только собрался на нее вскочить, решив, что ей уже не вырваться, как лошадь выразила свой протест тем, что легла на землю. Это был самый настоящий акт неповиновения, свидетельствующий о лошадином уме. Она просто подогнула передние ноги, встала на колени, перекатилась на бок и легла неподвижно.
Ариунболд стоял над ней в растерянности. Делгер что-то кричал. Может быть, он советовал Ариунболду вытянуть лошадь кнутом, чтобы показать, кто здесь хозяин, и поднять животное на ноги. Ариунболд все еще держал в руке свободный конец кожаного чумбура. Он подошел к голове лежащей лошади и со всей силы, на какую был способен, ударил ее наискось по морде, три раза. Впервые я видел, чтобы монгол бил лошадь по морде. У пастухов это тоже вызвало осуждение. Но дальше случилось вот что. Лошадь дернулась от ударов, приподняла голову и уронила ее снова, по-прежнему отказываясь вставать. Когда голова лошади легла на землю, Ариунболд, казалось, пришел в неистовство. Стоя над лошадью, он принялся яростно, раз за разом, хлестать ее по морде. Это было проявление безудержной злобы, помноженной на неуемную жестокость. Теперь лошадь просто не могла подняться на ноги, даже если бы захотела, и Ариунболд это понимал.
Все растерянно молчали, не в силах поверить глазам, надеясь, что безумие вот-вот кончится. Никто не шелохнулся, до того мы оцепенели. А Ариунболд продолжал избивать свою жертву, позабыв о том, что мы смотрим на него. Он нанес ударов двадцать и только потом позволил лошади встать.
Рядом со мной Пол кипел от гнева, и в какой-то момент я решил, что он не удержится и нападет на Ариунболда. Я зашипел на него, давая знак успокоиться. Когда Ариунболд садился в седло, все прятали глаза, и не нам одним его поведение было отвратительно. Оно и понятно — такой способ укрощения лошади выглядел очень не по-монгольски, и наши спутники были возмущены. Характерно, что наши проводники-табунщики не пытались его остановить. Это тоже не в обычае монголов. Но отношение к Ариунболду изменилось у всех. Что до меня, я предпочел бы продолжить нашу монгольскую экспедицию в менее неприятной компании. Слишком многое хотелось сделать и увидеть в Монголии, чтобы тратить время попусту на такого компаньона. Кроме того, я знал, что монголам хотелось бы видеть предводителем отряда человека цивилизованного и достойного, и им стоило бы подыскать кого-нибудь другого. Жаль, конечно, — уже столько усилий было затрачено на подготовку трансконтинентального перехода до Франции, но нынешний вариант организации однозначно не годился для путешествия за границу. Я должен порекомендовать монгольскому государственному комитету по реализации проекта ЮНЕСКО «Шелковый путь» подобрать другого начальника группы. А пока я собирался продолжить исследовать остатки монгольской традиционной культуры, а для этого нам с Полом и Доком как можно скорее нужно уехать.
Большая часть утра прошла в неловком молчании. Когда я поймал взгляд Байяра, он неодобрительно покачал головой. Его обычная веселость исчезла. Пол проворчал сквозь зубы, что отстегал бы Ариунболда теми же вожжами, а Док — хоть и неважный наездник, зато мастер усмирять лошадей — сказал, что Ариунболд показал себя варваром. Даже Чингисхан разгневался бы на такое. Никогда, подытожил он, монгол не должен бить коня по голове.
Док и сам был измучен. Он так и не приспособился к тяготам скачки. Время от времени он слезал с лошади, хромал в сторону и разминал колено, которое очень болело. Двое наших гидов, Удача и Лысый, держали ровный темп. Подозреваю, что им уже хватило выходок Ариунболда и они хотели как можно скорее закончить путь и попрощаться с ним. Итак, еще до четырех часов дня мы оставили за спиной засушливую низину и вышли к краю широкой плоской долины. Через долину к нам приближались быстрой рысью человек двадцать конных. Это оказались члены маленькой рабочей бригады из городка под названием Заг. Их послал местный комитет, чтобы они перевели нас через реку, разлившуюся в половодье и опасную для перехода.
На другом берегу нам организовали прием в шатре лучшего арата этого края. Комитет коммуны счел арата таким хорошим табунщиком, что позволил ему и его семье держать от имени коммуны табун в 400 лошадей. За это ему полагалось первоочередное снабжение такими ресурсами, как горючее, материалы и продукты, поступающие в распоряжение сомона. Еще ему позволяли содержать маленький частный табун, молоко от которого он мог использовать сам или продавать коммуне. Нас пригласили в гыр и предложили стандартный набор из сушеного сыра, шматков прогорклого масла и кусочков сахара на закуску к огромному количеству кобыльего молока и шимин архи. Мы ели угрюмо и молчали, а когда председатель комитета спросил о наших планах, именно Байяр заставил Ариунболда признаться в том, что четыре из дареных лошадей ослабли или больны и нам хотелось бы остановиться и дать им отдых.
Я заметил, что монголы столпились вокруг самой недужной из лошадей. Это было животное цвета хереса, с черной полосой по хребту и забавными, как у зебры, полосками на ногах. Монголы считают, что по этим признакам видно происхождение от Дикой Лошади. Табунщики щупали и пожимали бабку лошади, осматривали поврежденную ногу, но снова, в типично монгольской манере, никто не мог поставить точного диагноза, боясь прослыть самоуверенным, а потом ошибиться. Лишь на следующий день они решили, что лучший табунщик осмотрит лошадь в спокойной обстановке на склоне горы, за нашим лагерем. Лошадь отвели туда, и табунщик надрезал ей одну из главных вен на груди, так что кровь полминуты шла струей. Лошадь стояла неподвижно, лишь время от времени приподнимая больную ногу, будто нажимая на вену. Когда кровь остановилась, всеобщим решением врачевание посчитали законченным.
