Кроме нас троих в отряде было ещё два живых существа: моя Альпа и другая, принадлежащая тазе серенькая остромордая собачка со стоячими ушами по кличке Кады.
Катэ-Табань (Катэтабауни)—маленькая горная речка, протекающая по долине, суженной близ устья и несколько расширяющейся к истокам. Окружающие её горы покрыты старым хвойно-смешанным лесом. С утра стояла хорошая погода. Мы рассчитывали, что к вечеру успеем дойти до зверовой фанзы по ту сторону водораздела. Однако нашим мечтаниям не суждено было сбыться. После полудня небо стало заволакиваться слоистыми облаками; вокруг солнца появились круги, и вместе с тем начал подниматься ветер. Я хотел уже было повернуть назад, но Дерсу успокоил меня, сказав, что пурги не будет, будет только сильный ветер, который назавтра прекратится. Так оно и случилось. Часа в четыре пополудни солнце скрылось, и не разберёшь, в тучах или в тумане. Воздух был наполнен сухой снежной пылью.
Поднявшийся ветер дул нам навстречу и, как ножом, резал лицо. Когда начало смеркаться, мы были как раз на водоразделе. Здесь Дерсу остановился и стал о чём-то совещаться со стариком тазой. Подойдя к ним, я узнал, что старик таза немного сбился с дороги.
Из опасения заблудиться они решили заночевать под открытым небом.
— Капитан, — обратился ко мне Дерсу, — сегодня наша фанза найди нету, надо бивак делай.
— Хорошо, — сказал я, — давайте выбирать место.
Оба моих спутника ещё поговорили между собой и, отойдя в сторону шагов 20, начали снимать котомки.
Место для бивака было выбрано нельзя сказать чтобы удачное. Это была плоская седловина, поросшая густым лесом. В сторону от неё тянулся длинный отрог, оканчивающийся небольшой конической сопкой. По обеим сторонам седловины были густые заросли кедровника и ещё какого-то кустарника с неопавшей сухой листвой. Мы нарочно зашли в самую чащу его, чтобы укрыться от ветра, и расположились у подножия огромного кедра высотой, вероятно, метров 20.
Дерсу взял топор и пошёл за дровами, старик таза начал резать хвою для подстилки, а я принялся раскладывать костёр.
Только к шести с половиной часам мы окончили бивачные работы и сильно устали. Когда вспыхнул огонь, на биваке стало сразу уютнее. Теперь можно было переобуться, обсушиться и подумать об ужине. Через полчаса мы пили чай и толковали о погоде.
Моя Альпа не имела такой тёплой шубы, какая была у Кады. Она прозябла и, утомлённая дорогой, сидела у огня, зажмурив глаза, и, казалось, дремала. Тазовская собака, с малолетства привыкшая к разного рода лишениям, мало обращала внимания на невзгоды походной жизни. Свернувшись калачиком, она легла в стороне и тотчас уснула. Снегом всю её запорошило. Иногда она вставала, чтобы встряхнуться, затем, потоптавшись немного на месте, ложилась на другой бок и, уткнув нос под брюхо, старалась согреть себя дыханием.
Дерсу всегда жалел Альпу и каждый раз, прежде чем разуться, делал ей из еловых ветвей и сухой травы подстилку. Если поблизости не было ни того, ни другого, он уступал ей свою куртку, и Альпа понимала это. На привалах она разыскивала Дерсу, прыгала около него, трогала его лапами и всячески старалась обратить на себя внимание. И как только Дерсу брался за топор, она успокаивалась и уже терпеливо дожидалась его возвращения с охапкой еловых веток.
Сами мы были утомлены не меньше, чем собаки, и потому тотчас после чая, подложив побольше дров в костёр, стали устраиваться на ночь.
Расположились мы у огня каждый в отдельности. С подветренной стороны расположился я; Дерсу поместился сбоку.
Он устроил себе нечто вроде палатки, а на плечи набросил шинель. Старик таза поместился у подножия кедра, прикрывшись одеялом. Он взялся караулить бивак и поддерживать огонь всю ночь. Нарубив еловых веток, я разостлал на них свой мешок и устроился очень удобно. С одной стороны от ветра меня защищала валежина, а с другой — горел огонь.
В большом лесу во время непогоды всегда жутко. Так и кажется, что именно то дерево, под которым спишь, упадёт на тебя и раздавит. Несмотря на усталость, я долго не мог уснуть.
Кто-то привёл ветер в такое яростное состояние, что он, как бешеный зверь, бросался на всё, что попадалось ему на пути. Особенно доставалось деревьям. Это была настоящая борьба лесных великанов с обезумевшей воздушной стихией. Ветер налетал порывами, рвал, потом убегал прочь и жалобно выл в стороне. Являлось впечатление, будто мы попали в самую середину гигантского вихря. Ветер описывал большой круг, возвращался на наш бивак и нападал на кедр, стараясь во что бы то ни стало опрокинуть его на землю. Но это не удалось.
Лесной великан хмурился и только солидно покачивался из стороны в сторону. Я вспомнил пургу около озера Ханка и снежную бурю при переходе через Сихотэ-Алинь. Я слышал, как таза подкладывал дрова в огонь и как шумело пламя костра, раздуваемое ветром. Потом всё перепуталось, и я задремал. Около полуночи я проснулся. Дерсу и Китенбу не спали и о чём-то говорили между собой. По интонации голосов я догадался, что они чем-то встревожены.
«Должно быть, кедр качается и грозит падением», — мелькнуло у меня в голове.
Я быстро сбросил с головы покрышку спального мешка и спросил, что случилось.
— Ничего, ничего, капитан, — отвечал мне Дерсу, но я заметил, что говорил он неискренно. Ему просто не хотелось меня беспокоить.
На биваке костёр горел ярким пламенем. Дерсу сидел у огня и, заслонив рукой лицо от жара, поправлял дрова, собирая уголья в одно место; старик Китенбу гладил свою собаку. Альпа сидела рядом со мной и, видимо, дрожала от холода. Казалось, что все злые духи собрались в одно место и с воем и плачем носились по тайге друг за другом, точно они хотели разрушить порядок, данный природе, и создать снова хаос на земле. Слышались то иступленный плач и стенания, то дикий хохот и вой; вдруг на мгновение наступала тишина, и тогда можно было разобрать, что происходит поблизости. Но уже но этим перерывам было видно, что ветер скоро станет стихать.
Дрова в костре горели ярко. Чёрные тени и красные блики двигались по земле, сменяя друг друга; они то удалялись от костра, то приближались к нему вплотную и прыгали по кустам и снежным сугробам.
— Ничего, капитан, — сказал мне опять Дерсу. — Твоя можно спи. Наша так, сам говори.
Я не заставил себя упрашивать, закрылся опять с головой и заснул. Приблизительно через полчаса я снова проснулся. Меня разбудили голоса.
«Что-то неладное», — подумал я и вылез из мешка.
Буря понемногу стихала. На небе кое-где показались звезды. Каждый порыв ветра сыпал на землю сухой снег с таким шумом, точно это был песок. Около огня я увидел своих приятелей. Таза был на ногах и к чему-то прислушивался. Дерсу стоял боком и, заслонив ладонью свет от костра, всматривался в темноту ночи. Собаки тоже не спали; они жались к огню, пробовали было ложиться, но тотчас же вскакивали и переходили на другое место. Они что-то чуяли и смотрели в ту же сторону, куда направлены были взоры Дерсу и старика тазы.
Ветер сильно раздувал огонь, вздымая тысячи искр кверху, кружил их в воздухе и уносил куда-то в глубь леса.
— Что такое, Дерсу?! — спросил я гольда.
— Кабаны ходи, — отвечал он.
— Ну так что же?
Кабаны в лесу — это так естественно: животные шли, наткнулись на наш бивак и теперь шумно выражали своё неудовольствие.
Дерсу сделал рукой досадливый жест и сказал:
— Как тебе столько тайга ходи —понимай нету!… Зимой ночью кабаны ходи не хочу.
В той стороне, куда смотрели Дерсу и Китенбу, слышались треск ломаемых сучьев и характерное «чиханье» диких свиней.
Немного не доходя до нашего бивака, кабаны спустились с седловины и обошли коническую сопку стороной.
Я размялся, и спать мне уже не хотелось.
— А почему эти кабаны идут ночью? — спросил я Дерсу.
— Его напрасно ходи нету, — отвечал он. — Его другой люди гоняй.
Я подумал было, что он говорит про удэхейцев, и мысленно удивился, как ночью они ходят по тайге на лыжах. Но вспомнил, что Дерсу «людьми» называл не одних только людей, и сразу всё понял: кабанов преследовал тигр. Значит, хищник был где-то поблизости от нас.
