БОРИС МАСЛОВ
Нить оборвалась.
Ленька Савостиков рассказывал однажды про свое последнее поражение на ринге. Бил его зеленый перворазрядник, расквасил нос, а Ленька только отмахивался вслепую, словно мух отгонял, пока не грохнулся на ринг под ликующий вой болельщиков.
Таким же беспомощным и жалким чувствовал себя сейчас Борис. Уши слышат, а язык свинцовой чушкой лежит во рту.
— РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ, Гаврилова вызывает Макаров, слежу на всех частотах, прием!
«Да идите вы со своими частотами… Ну, скажите, — молил Борис, — записали запрос на ленту или нет».
— Я УФЕ, повторите ваш запрос, повторите запрос… Слежу на всех частотах, прием! Слежу непрерывно, буду вызывать вас каждый час…
Борис откинулся, вытер вспотевший лоб.
— Все, батя, загораем…
— Записали тебя?
— Не сказали.
Гаврилов кивнул, прилег на нары.
Борис скривился. Боль толчками била в бок, распухший и посиневший от кровоподтека. Ничего страшного, сказал Алексей, жизненно важные органы не задеты.
Да, конечно, не страшно! Вашему брату врачу чужая боль не страшна…
— Болит? — спросил Гаврилов.
— Ерунда.
— Портрет у тебя перекосило.
— Так, немного.
— Держись, сынок.
— Есть держаться, батя.
А крик так и рвался из груди. Все ребра бы дал поломать — за связь! Нет ничего больнее для радиста, чем потерять связь. Батя — ласковый, сочувствует. Лучше бы орал, ногами топал, думал Борис. Ведь сам, своими руками отнес запасной умформер в Ленькин балок, хотя радист обязан иметь при себе полный комплект запасных частей. Сгорел умформер вместе с балком, и сгорела вместе с ним репутация радиста высшего класса Маслова. Черт с ней, лишь бы в Мирном записали и расшифровали запрос! Сделали это — сохранится эта самая репутация, хоть и в лохмотьях, как любит говорить Валера, а не сделали — мертвые сраму не имут… Не тягач, не камбуз — весь поход угробил. В голос бы завыть, чтоб в Мирном услышали!
Целый час ждать, шестьдесят, нет, уже пятьдесят пять минут. Заснуть бы, забыться на эти минуты! Нельзя, у одного человека в поезде нет дублера — у радиста. Был Попов, да весь вышел…
Батя лежит, молчит. Чем хорош батя, так это тем, что не ворошит старое. Когда перед Комсомольской Борис разболтал содержание телеграммы Макарова и пошли страсти-мордасти, любой другой начальник душу бы вытряс, а батя спустил дело на тормозах. И за рацию не попрекнул ни одним словом. Лежит и молчит.
— Батя, — не выдержал Борис. — Знаешь ведь, моя вина.
— Ну?..
— Почему не всыплешь?
— Думаешь, полегчает?.. Врежу, еще как врежу. Вернемся, до копейки взыщу должок, всю зимовку чесаться будешь… Вздремну, растолкай через сорок минут.
— Есть растолкать, — вяло проговорил Борис. С отвращением посмотрел на умформер, пнул его ногой.
Тоскливо оставаться наедине с самим собой, хоть воробью излил бы душу.
Вспомнил свою первую зимовку на острове Уединения в Карском море. На станции жило пятеро зимовщиков; дважды в год пароход доставлял продовольствие, и самолеты раз в три месяца сбрасывали почту. Был тогда Маслов молодым, неоперившимся птенцом и не знал многих полярных законов. Ночью загорелся домик — дежурный уснул, угли из печки вывалились. Борис вскочил, комната в дыму, полыхает огонь. Ничего не соображая, выхватил из-под койки чемодан и метнулся к выходу. Иван Щепахин, начальник станции, схватил его за шиворот и ногой вышиб из рук чемодан.
— Рацию спасай!
Думал: на всю жизнь усвоит урок. Стыдно вспомнить — Леньке кричал: «Выкинь умформер!» — а сам в огонь не полез. Мало ли, что батя не пустил, заорал: «Без радиста поезд оставить хочешь?» Ленька-то не послушался, полез! Сказать-то батя сказал: «Не суйся», — а что про себя подумал, один только он и знает…
Ладно, через сорок пять минут станет ясно, что хорошо и что плохо. Может, лучше бы сгореть, взорваться с балком, без радиста батя тут же развернулся бы обратно. Одна похоронка — не десять, а смерть списывает любую ошибку…
По старой привычке, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, решил перестроиться на другую волну, помечтать — любимое занятие, когда по долгу службы не имеешь права спать или читать книгу. Сначала стал мечтать о том, что в Мирном его успели записать на магнитную ленту, расшифруют запрос, и все кончится благополучно. Тогда дня через три-четыре, ну через недельку (вдруг пурга?) он вернется в Мирный, попарится в баньке, выпьет свои сто шестьдесят семь граммов (праздник не праздник — норма для всех одна: бутылка на троих по субботам), покурит досыта и придавит ухо минутой на тысячу, в чистой постели под двумя одеялами. Мечта была прекрасная, но у нее имелся один недостаток: не уводила она от тяжелых мыслей, а, наоборот, возвращала к ним.
И Борис заставил себя помечтать о другом, более далеком. Тропинки, стоянка в инпорту, потом встреча на причале… Татьяна, как всегда, возьмет номер люкс в «Октябрьской». С причала сразу в гостиницу. Первым делом подарит Пашке и Витьке игрушки (уже присмотрели в Лас-Пальмасе, японские, вместе с Валерой договорились покупать, но разные, чтобы потом меняться). Ресторан, сынишек — в постель и все остальное…
Татьяна — маленькая, кругленькая, черноглазая… Рост — сто пятьдесят пять, вес — шестьдесят, а ничего, все разместилось на ней складно: тридцать два года, а студенты на улице оглядываются, глазищами зыркают, паразиты. «Мужчины не собаки, костей не любят!» — отмахивалась Танька от подруг, уговаривавших ее худеть. Огонь была девка, и женой стала — не остыла!
Поежился. Доказательств никаких, а быть того не может, чтоб не изменяла, станет она тебе полтора года с радиограммами жить. «Лысеешь, Борька, — смеялась, — освобождаешь место для рогов!» Нет, изменяла бы — так бы рискованно не шутила… Узнаю — смотри!
Впрочем, попробовал бы кто пальцем тронуть Таньку. Предупредила, когда вскоре после свадьбы как-то рыкнул на нее: «Один раз отчим ударил — месяц провалялся в больнице, я ему кочергой ответила. Баба — она как кошка, с ней лучше по-хорошему, лаской. Учел?» Учел, брал лаской. Являлся домой, выпивши, — нес впереди себя розу или букетик фиалок: «Моей добрейшей и ненагляднейшей Татьяне Ильинишне!» А дверь в спальню запирала, отстукивал морзянкой: «Терплю бедствие!» Тоже безотказно действовало, ключ к сердцу женщины — нежность, напоминание о золотых днях любви.
Татьяна была радисткой в бухте Провидения, он — на острове Врангеля. Первое время болтал с ней от скуки, а месяца через три уже не мог дождаться вахты. Передавал погоду, научную сводку и прочее и настраивался на бухту Провидения. Как спалось, драгоценнейшая Татьяна Ильинична? — Плохо. Снилось, что на тебя медведь напал. Жалко стало? — А ты как думал? Куда ему теперь, бедняжке, с несварением желудка! — А почему тебя кличут Персиком? — Потому что я круглая и сочная, кто захочет съесть — зубы о косточку обломает! — Не пугай, у меня зубы крепкие. — Знаем мы вас, таких героев. — Встретимся после вахты? — Ага, приходи в тундру, пятый сугроб слева. — А как тебя узнаю? — Буду держать охапку ягеля, милому на угощение.
