С утра поплыли на яхту, и еще по виду торчащих из-за скал мачт я почувствовал, что что-то произошло. Мы налегли на весла, и когда шлюпка вышла из-за поворота, стало видно, что корма «Урании-2» приподнялась на полметра. Вблизи было видно подводную плиту, на которую оперся корпус во время отлива. Это был стресс. Ребята скинули в лодку два кормовых конца, и я погреб на берег, чтобы завести их там, но как только я ступил на берег, меня яростно атаковали два поморника, они заходили «на бомбежку» друг за другом и пытались добраться до моей головы, когда я обвязывал концы вокруг камней. Потом я увидел их гнездо с птенцами и понял причину крайней смелости этих птиц. Мы набили лебедками концы, но яхта даже не шевельнулась. Шел прилив, и она должна была сойти с мели самостоятельно, а пока мы принялись счищать лопатой ракушки с подводной части, впервые выступающие на всеобщее рассмотрение безобразной черной полосой. На «Урании-2» накопилось немало дел по ремонту, и мы, к великому счастью экипажа, отложили свой выход до следующего утра, подарив себе чудесную возможность еще раз переночевать на земле. Здесь нам была предоставлена возможность отоспаться, но так же, как и на «Беллинсгаузене», мы и эту ночь допоздна засиделись за разговорами и добровольно упустили этот шанс.
Утром перед отходом мы с украинцами поехали на «Уранию-2». Туда же на маленьком, почти круглом, пластиковом тузике приплыли норвежский капитан Ярли Андхой и его единственный матрос Давид. Лодка была настолько мала, что, казалось, одно неосторожное движение — и она перевернется. На самом деле в проливе Ле-Мейр, забитом льдом, в безветренную погоду с помощью этого тузика они умудрились буксировать свою яхту и дотянуть до «Вернадского». Они были, как викинги, одеты в громоздкие одежды, сработанные из грубых кусков шкур, сами были длинноволосые и бородатые. Вид этих парней вызвал смех украинской команды, стоявшей на палубе «Урании-2». Я не мог оторвать жадного взгляда от приближающихся мореходов и боялся спугнуть картину, которая наверняка могла иметь место тысячу лет назад. Они осмотрели «Уранию-2», и хотя на яхте в этот момент было около двадцати человек, для меня существовали только эти двое. Им очень понравилась яхта, мы выпили в кают-компании по рюмке, и ребята быстро покинули нас. Мы расставались и знали, что наверняка уже больше никогда не увидимся — норвежец через неделю уходил Дрейком на Кейптаун на своей семиметровой пластиковой яхточке. Уходил, чтобы там, посередине серого, вздыбленного штормом Южного океана, после двух переворотов все-таки опять выскользнуть от холодной, серой смерти Пролива. Мы обнялись на прощание, и мой разум оставлял ему только 70 процентов на то, что он уцелеет. У остальных 30 был достаточно серьезный шанс осуществиться. Мы были похожи — оба загнаны в угол; это не было заметно, но мы-то с ним безошибочно догадывались, что происходит в каждом из нас. Украинцы, сфотографировавшись на корме, трижды зычно грянули свое «Будьмо гэть!» — и вскоре тоже уплыли. И вот тут произошло — второй каприз, нежелание «Урании-2» начинать очередной этап: в безобидном месте, в этой невероятно прозрачной бухточке, я дважды умудрился посадить ее на мель. Второй раз она села основательно: шел отлив, и нос ее на полметра поднялся. Мы завели на берег два каната и шкотовыми лебедками набили их до звона. Но это, конечно, не помогло. Тогда мы качнули ее с берега за топ-мачты фалом. Двигатель работал на больших оборотах, а мы впятером бегали по береговой плите, раскачивая яхту фалом все больше и больше, попадая в резонанс ее собственных колебаний, и в какой-то момент она снялась с мели и пошла. Мы аккуратно вышли узким проходом между низенькими, каменистыми островами Галиндес, потом между айсбергами, сидящими на мели, за которыми свободным ото льдов и островов пространством синело море Беллинсгаузена. И еще долго, оглядываясь назад, мы видели скалы и ледники Антарктического полуострова и сверкающие на солнце айсберги и посматривали даже тогда, когда рифили грот из-за пришедшего первого шквала с северо-востока.
Глава 10. По южному полярному кругу
«…Кто даст нам хронику путей
Простых людей, ночей и дней,
Средь бурных волн, в снегах, где худо,
И путников, пришедших ниоткуда?»
«От моря до моря» Р. Киплинг
Итак, 19 февраля мы оттолкнулись от материка и пустились в незнакомый, нехоженный яхтами район Антарктики. Ни французы, ни англичане, считающие район Антарктического полуострова частью своей яхтенной судьбы, не делали попытки прорваться отсюда по широте Южного полярного круга на запад через моря Беллинсгаузена и Амундсена и прийти в Новую Зеландию с юго-востока. Ледяные горы Антарктического полуострова еще долго горели розовым закатным светом по левому борту и потом медленно погасли, пока не растворились в темноте ночи, а утром в той стороне лежало лишь безбрежное, не встречающее сопротивления море, в котором застыли обломки айсбергов. После ночной вахты, лежа под тремя одеялами в сырой, холодной каюте, я подумывал, чем бы заняться, пока позволяет погода и пока я не буду втянут в работу по замене парусов или в проблемы, возникающие при плавании на яхте в полярном море. Был позыв написать рассказ для журнала «Вокруг Света» на основе впечатлений нескольких последних дней, я даже взялся наговаривать предложения на диктофон. Тем временем «Урания-2», подгоняемая свежим ветром с юго-востока, хорошо бежала в самом начале своего южного пробега. Фактически она стояла на месте, если бы взглянуть на нее из космоса и охватить взглядом ту гигантскую безлюдную область, наполненную айсбергами и циклонами, в которую сейчас входила яхта. Мы держим курс на юго-запад и намерены спускаться так до 68-го градуса южной широты, после чего идти на запад. Чувства, которые мы испытывали на первых милях этого пути, были также экзотичны, как и само только начинающееся путешествие в полярных морях, в котором, кроме обычного любопытства, уже пульсировала новая жилка, всегда сопровождающая ощущения сопричастности Первопрохождению, этому долгожданному событию, которое, подталкиваемое нашим упорством, начинало наконец проступать и образовываться. В остальном — все то же постоянное состояние хронического напряжения, отступающего лишь перед классным юмором, который все реже врывался в наше времятечение, и тогда мы «ржали», и в эти короткие минуты мы были близки и дороги друг другу. Я заметил, что чаще юмор прорывался там, где были Боцман и Дима. Казалось, они не оставляют друг от друга камня на камне, но стоит пуститься в воспоминания — и Боцман почти с нежностью вспоминает свои экспедиции и оставляет в них почетное место любимому Диме. Последний также не страдал короткой памятью и любил вспомнить былое, выставляя Боцмана если не в хорошем, то, как минимум, в нейтральном свете. После того как на «Вернадского» пополнились наши продовольственные запасы, на «Ура-нии-2» несколько поутихли разногласия и разговоры о жратве. Боцман успокоился, пообмяк и, как сытый кот, почти равнодушно посматривал в сторону мышей. Народ в основном молча переживал суть нашего положения. Я относил это на счет мной же заведенных порядков*— при открытости глобальной идеи решать все вопросы единолично. Поэтому никто особо не высказывался по поводу происходящего, и это было как нельзя кстати. Артур Чубаркин, как настоящий психотерапевт и в необходимой степени интриган, держал меня в курсе корабельных настроений, которые я, в силу своего полного погружения в идею экспедиции, часто не улавливал. Я сам бросал несколько наивных вопросов, которые вынуждали Артура реагировать и открывать мне глаза. Часто это был холодный душ моему толстокожему и эгоистическому началу, которым в то время я был наделен сполна. Мы рулили и упорно вели яхту в «терра инкогнита», полагаясь на удачу, от усталости несколько утратив остроту восприятия. Это была уже гонка, проходящая в усилении молчания, и каждый все глубже и глубже уходил в себя. Как только начался шторм, тут же появились айсберги. Они маячили внушительными горами сквозь снежную пургу и уже обступили «Уранию-2» с четырех сторон. Яхту кидало с волны на волну, она резко взлетала, и тогда мы на короткий миг видели массивы ледовых исполинов, уже взявших нас в окружение, но в следующий момент она падала вниз между темных водяных стен, в которых умирал снежный вихрь разыгравшейся пурги. Но когда неожиданно появились ледяные обломки и один из них, величиной с грузовик, кувыркаясь и исчезая, прошел в пяти метрах от борта — это был последний удар по нашей психике. Все новые и новые льдины выплывали из тумана пурги, и мы летели сквозь них. К этому времени у нас был порван и убран грот, и убран стаксель, потому что такой ветер он уже не держал, и мы шли на одном триселе. Хода были семь-восемь узлов, лодку приводило и она тяжело управлялась. Впервые за всю экспедицию почувствовалось, что возникла принципиально новая ситуация, приближающая нас к пониманию того, что это конец. Команду как подменили. Теперь это была тоже достаточно грозная стена, собравшаяся в рубке с грозным, настойчивым требованием идти на север. «Мы не хотим погибать во имя твоих идей, нужно сворачивать и идти на север!» — требования Ивана, подкрепленные молчаливой, хмурой угрозой стоящих за ним мужиков, не терпели возражений. Я тоже выкрикнул им что-то про север, что там встречный ветер, и ринулся в кокпит. Странно, но на душе было спокойно, может быть, потому, что в запасе был двигатель и работала ру-лежка. Я рулил и успевал отслеживать и объезжать льдины, находящиеся в ста метрах от яхты. Боцман стоял рядом, высматривал более дальние льдины, вел их и метров за сто передавал мне. Я видел, как плоскую льдину несло по волне и она летела вниз с волны, переворачиваясь через голову и уходя в пучину. Основная трудность состояла в том, что льдины шли под углом к тому курсу, которым могла идти «Урания-2» под триселем, и пойманная глазом льдина пропадала между волнами и вдруг появлялась вопреки своей траектории на пересечении с яхтой. Она уходила в воду, и никто не мог знать, где она вынырнет в следующий раз.
