— Лучше быть носильщиком в городе, чем работать на недостойного!
Во многих случаях шейхам следовало винить лишь себя, так как они ужасно зазнались. В 1953 году один из слуг Маджида ударил брата калига из племени шаганба в Эль-Аггаре. Рассвирепевшие жители деревни чуть не убили его, так как калит и его семья пользовались большим уважением односельчан. Маджид послал своего представителя, который наказал палками нескольких старейших жителей деревни. В результате большинство шаганба ушли из Эль-Аггара в Сайгал. Узнав об этом, Маджид при всех воскликнул:
— Собаки ушли! Я найду других собак, которые займут их место.
Но в июле 1955 года он обнаружил, что это не так-то просто. Когда я задал ему вопрос, ушла ли из деревень половина его земледельцев, он подумал немного и со стоическим видом ответил:
— Нет, не думаю. До половины еще дело не дошло.
Я спросил, что он будет делать, если уйдет большинство. Маджид сказал, что перестанет возделывать рис и сосредоточит силы на выращивании пшеницы и ячменя с помощью машин. Для Маджида главным в жизни была его земля, а не его соплеменники. Мне вспомнились его горестные стенания во время оплакивания погибшего сына:
— Моя земля! Что станет с моей землей, когда я умру?
Меня тогда огорчило, что он в первую очередь думал о своей земле, а не о своем племени.
Среди аль бу-мухаммед и азайриджей былые отношения между шейхами и их соплеменниками канули в вечность, и для обеих сторон это означало потери. Среди скотоводческих племен традиционные связи еще держались. Мазиад из племени аль иса годами побуждал соплеменников сеять на своих полях ячмень, но условия для этого были неподходящие. Иногда воды было слишком много, иногда слишком мало. В этом предприятии участвовало все племя, но в долги перед правительством залез сам Мазиад. Когда от него потребовали выплатить долги, племя все же собрало деньги и расплатилось. Вот другой пример. Махсин бин Бадр из племени аль бу-салих как-то попросил меня быстро доставить его в моей тарраде к уездному начальству в двух часах пути вверх по Эль-Гаррафу. Там он прошел в контору, где мудир разбирал какое-то судебное дело, и, поздоровавшись с ним, резко сказал обвиняемому:
— Выйди и сядь в тарраду, что стоит у дома. Обратившись к мудиру, Махсин сказал:
— Эти дела тебя не касаются. Этот человек принадлежит к моему племени, я сам разберусь с ним.
После этого он сел и некоторое время вежливо беседовал с мудиром, а затем откланялся.
К весне 1956 года массовое переселение в города прекратилось. Хотя некоторые семьи еще переезжали в Багдад и Басру, сообщения оттуда были уже не столь восторженными, а некоторые, разочаровавшись, вернулись в свои деревни. Зарплата в четверть динара в день казалось весьма заманчивой до прибытия в город, а там выяснилось, что ее едва хватало на то, чтобы скудно прокормить себя и семью. Более того, при плохой погоде строительные работы могли приостанавливаться на неделю, а то и больше, и тогда зарплаты не было вообще. И при этом за все надо было платить. Даже за воду, говорили некоторые. Тогда какой же смысл переезжать? Мужчина, остававшийся дома и работавший на своем рисовом поле, мог собрать урожай, достаточный для того, чтобы в течение года кормить семью; более того, после уплаты шейху его доли у него оставалось на руках зерна на тридцать пять динаров, что в конце концов было эквивалентом годовой зарплаты по два шиллинга в день, а ведь работать в поле приходилось всего шесть месяцев в году. В период, когда все работы на его поле были закончены, хозяин мог с семьей отправиться на уборку урожая в другой район и заработать зерно, что позволяло ему продать еще какую-то часть своего риса. Скот обеспечивал его молоком, можно было резать кур. Топливо, строительный материал и корм для животных доставались ему даром. В реках и озерах водилась рыба, а на болотах — водоплавающая дичь.
Помимо всего прочего, в деревнях контраст между уровнем жизни богатых и бедных был невелик. Шейхи вели такой же образ жизни, как и их соплеменники, только жили они побогаче. Но в Багдаде и Басре контраст ошеломлял. По соседству с роскошными отелями и виллами возникали трущобы; среди тростниковых лачуг валялись пустые жестянки, битые бутылки, рваная бумага. Трущобы эти были намного грязнее любой деревни.
Не так уж трудно расстаться с родовым образом жизни и уехать в город, но для потерпевших неудачу вернуться в лоно племени почти невозможно. В 1936 году, будучи в Марокко, я посетил трущобы на окраине Касабланки, которые французы называли бидонвиллями. Здесь обнищавшие берберы влачили жалкое существование в лачугах, сделанных из расплющенных канистр из-под бензина. Они пришли в Касабланку из своих горных деревушек во время послевоенного бума, когда в городе была острая потребность в рабочей силе. Затем в тридцатых годах наступила депрессия. Эти несчастные берберы выискивали объедки на свалке и десятками умирали от недоедания.
В Ираке многие из переселенцев уезжали из деревень, чтобы избавиться от тирании шейхов. Но в Багдаде и Басре они наталкивались на полицию. Поставив свои тростниковые шалаши среди таких же, беспорядочно разбросанных по ничейной земле в пределах города, они только-только начинали осваиваться, как вдруг являлась полиция с приказом очистить участок.
— Куда же нам идти?
— Куда угодно, только здесь оставаться нельзя. Возвращайтесь в свои деревни, если вам тут не нравится. Давайте, давайте, разбирайте этот дом. Поторапливайтесь! Нам некогда.
Они с трудом перебирались со своими пожитками на другое место, но полиция снова прогоняла их. Если они оседали на окраинах, им приходилось дорого платить за проезд автобусом на работу и обратно. Власти, встревоженные массовой миграцией в города, стремились остановить ее и поощряли полицию, которая и так считала, что имеет полное право издеваться над этой деревенщиной.
— Предъяви справку о демобилизации. У тебя ее нет? Тогда пойдем в полицейский участок.
Предполагалось, что в Ираке каждый мужчина должен отслужить два года в армии, но очень мало кто из переехавших был в армии. Как-то, когда я был у Фалиха, в мадьяф прибыл капитан в сопровождении сержанта и двух рядовых. Они несли толстые папки. Фалих был предупрежден об этом визите и должен был приготовить новобранцев. Был июль, жара стояла невыносимая. Толстый немолодой капитан и его команда с благодарностью приняли шербет и ароматизированный чай. Форма капитана была тесновата и не рассчитана на сидение на полу.
Он встал и направился к столу и стулу, поставленным для него в дальнем конце комнаты. Привели новобранцев — шестнадцать мальчиков. Все, кроме двоих, были несовершеннолетние. Их выстроили в шеренгу перед столом. Родители и прочие посетители сели вдоль стен. Капитан заглянул в папки, вытер платком лицо, надел очки и начал:
